Данте Алигьери - Божественная комедия (илл. Доре)

Песнь тридцать вторая

Земной Рай — Древо познания

Мои глаза так алчно утолялиДесятилетней жажды* жгучий зной,Что все другие чувства мертвы стали;

Взор здесь и там был огражден стенойНевнятия, влекомый неуклонноВ былую сеть улыбкой неземной;

Но влево отклонился принужденно,Когда из уст богинь,* стоявших там,Раздалось слово: «Слишком напряженно!»

Упадок зренья, свойственный глазам,В которых солнце свеже отразилось,Меня на время приобщил к слепцам;

Когда же с малым зренье вновь сроднилось(Я молвлю «с малым», мысля о большом,С которым ощущенье разлучилось),

Я видел — вправо повернув плечом,Святое войско шло стезей возвратной,*С седмицей свеч и с солнцем пред челом.

Как, оградив себя щитами, ратныйЗаходит строй, за стягом идя вспять,Пока порядок не создаст обратный, —

Так стран небесных головная ратьВся перед нами прежде растянулась,Чем колесница стала загибать.

Из женщин каждая к оси вернулась,И благодатный груз повлек Грифон,Но ни перо на нем не шелохнулось.

Та, кем я был сквозь воду проведен,И я, и Стаций шли с руки, где кручеКолесный след в загибе закруглен.

Так, через лес, пустынный и дремучийС тех пор, как змею женщина вняла,Мы шли под голос ангельских созвучий.

Насколько трижды пролетит стрела,Настолько удалясь, мы шаг прервали,И Беатриче на землю сошла.

Тогда «Адам!» все тихо проропталиИ обступили древо, чьих ветвейНи листья, ни цветы не украшали.*

Его намет, чем выше, тем мощнейИ вправо расширявшийся, и влево,Дивил бы индов высотой своей.

«Хвала тебе, Грифон, за то, что древаНе ранишь клювом;* вкус отраден в нем,Но горькие терзанья терпит чрево», —

Вскричали прочие, обстав кругомМогучий ствол; и Зверь двоерожденный:«Так семя всякой правды соблюдем».

И, к дышлу колесницы обращенный,Он к сирой ветви сам его привлек,Связав их вязью, из нее сплетенной.*

Как наши поросли, когда потокБольшого света смешан с тем, которыйВслед за ельцом небесным ждет свой срок,*

Пестро рядятся в свежие уборы,Пока еще не под другой звездойКоней для Солнца запрягают Оры, —

Так в цвет, светлей фиалки полевойИ гуще розы, облеклось растенье,Где прежде каждый сук был неживой.

Я не постиг нездешнее хваленье,Которое весь сонм их возгласил,И не дослушал до конца их пенье.

Умей я начертать, как усыпилСказ о Сиринге очи стражу злому,*Который бденье дорого купил,

Я, подражая образцу такому,Живописал бы, как ввергался в сон;Но пусть искуснейший опишет дрему.

А я скажу, как я был пробужденИ полог сна раздрали блеск мгновенныйИ возглас: «Встань же! Чем ты усыплен?»*

Как, цвет увидев яблони священной,Чьим брачным пиром небеса полныИ чьи плоды бесплотным вожделенны,

Петр, Иоанн и Яков, сраженыБесчувствием, очнулись от глагола,Который разрушал и глубже сны,

И видели, что лишена их школаУже и Моисея, и Ильи,И на учителе другая стола,* —

Так я очнулся, в смутном забытьиУвидев над собой при этом кличеТу, что вдоль струй вела шаги мои.

В смятенье, я сказал: «Где Беатриче?»И та: «Она воссела у корнейЛиствы, обретшей новое величье.

Взгляни на круг приблизившихся к ней;Другие ввысь восходят* за Грифоном,И песня их и глубже, и звучней».

Звенела ль эта речь дальнейшим звоном,Не знаю, ибо мне была виднаТа, что мой слух заставила заслоном.

Она сидела на земле, одна,Как если б воз, который Зверь двучастныйСвязал с растеньем, стерегла она.

Окрест нее смыкали круг прекрасныйСемь нимф,* держа огней священный строй,Над коим Австр и Аквилон* не властны.

«Ты здесь на краткий срок в сени лесной,Дабы затем навек, средь граждан Рима,Где римлянин — Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,Смотри на колесницу и потомВсе опиши, что взору было зримо».*

Так Беатриче; я же, весь во всемК стопам ее велений преклоненный,Воззрел послушно взором и умом.

Не падает столь быстро устремленныйОгонь из тучи плотной, чьи пластыСкопились в сфере самой отдаленной,

Как птица Дия пала с высотыВдоль дерева, кору его терзая,А не одну лишь зелень и цветы,

И, в колесницу мощно ударяя,Ее качнула; так, с боков хлеща,Раскачивает судно зыбь морская.*

Потом я видел, как, вскочить ища,Кралась лиса к повозке величавой,Без доброй снеди до костей тоща.

Но, услыхав, какой постыдной славойЕе моя корила госпожа,Она умчала остов худощавый.*

Потом, я видел, прежний путь держа,Орел спустился к колеснице сноваИ оперил ее, над ней кружа.*

Как бы из сердца, горестью больного,С небес нисшедший голос произнес:«О челн мой, полный бремени дурного!»

Потом земля разверзлась меж колес,И видел я, как вышел из провалаДракон, хвостом пронзая снизу воз;

Он, как оса, вбирающая жало,Согнул зловредный хвост и за собойУвлек часть днища, утоленный мало.

Остаток, словно тучный луг — травой,Оделся перьями, во имя цели,Быть может, даже здравой и благой,

Подаренными, и они оделиИ дышло, и колеса по бокам,Так, что уста вздохнуть бы не успели.*

Преображенный так, священный храмЯвил семь глав над опереньем птичьим:Вдоль дышла — три, четыре — по углам.

Три первые уподоблялись бычьим,У прочих был единый рог в челе;В мир не являлся зверь, странней обличьем.*

Уверенно, как башня на скале,На нем блудница наглая сидела,Кругом глазами рыща по земле;

С ней рядом стал гигант, чтобы не смелаНичья рука похитить этот клад;И оба целовались то и дело.*

Едва она живой и жадный взглядКо мне метнула, друг ее сердитыйЕе стегнул от головы до пят.

Потом, исполнен злобы ядовитой,Он отвязал чудовище и в лесЕго повлек, где, как щитом укрытый,

С блудницей зверь невиданный исчез.*

Песнь тридцать третья

Земной Рай — Эвноя

«Deus, venerunt gentes»,* — то четыре,То три жены, та череда и та,Сквозь слезы стали петь стихи Псалтири.

И Беатриче, скорбью повита,Внимала им, подобная в печали,Быть может, лишь Марии у креста.

Когда же те простор для речи дали,Сказала, вспыхнув, как огонь во тьме,И встав, и так слова ее звучали:

«Modicum, et non videbitis me;Et iterum, любимые сестрицы,Modicum, et vos videbitis me».*

И, двинувшись в предшествии седмицы,*Мне, женщине и мудрецу* — за нейИдти велела манием десницы.

И ранее, чем на стезе своейОна десятый шаг свой опустила,Мне хлынул в очи свет ее очей.

«Иди быстрей, — она проговорила,Спокойное обличие храня, —Чтобы тебе удобней слушать было».

Я подошел, по ней мой шаг равня;Она сказала: «Брат мой, почему быТебе сейчас не расспросить меня?»

Как те, кому мешает страх сугубыйСо старшими свободно речь вести,И голос их едва идет сквозь зубы,

Так, полный звук не в силах обрести:«О госпожа, — ответил я, смущенный, —То, что мне нужно, легче вам найти».

Она на это: «Пусть твой дух стесненныйБоязнь и стыд освободят от пут,Так, чтобы ты не говорил, как сонный.

Знай, что порушенный змеей сосуд*Был и не стал;* но от судьи вселеннойВино и хлеб злодея не спасут.*

Еще придет преемник предреченныйОрла, чьи перья, в колесницу пав,Ее уродом сделали и пленной.

Я говорю, провиденьем познав,Что вот уже и звезды у порога,Не знающие никаких застав,

Когда Пятьсот Пятнадцать,* вестник бога,Воровку и гиганта истребитЗа то, что оба согрешали много.

И если эта речь моя гласит,Как Сфинга и Фемида, темным складом,И смысл ее от разума сокрыт, —

Событья уподобятся НаядамИ трудную загадку разрешат,Но будет мир над нивой и над стадом.*

Следи; и точно, как они звучат,Мои слова запомни для наказаЖивым, чья жизнь — лишь путь до смертных врат

И при писанье своего рассказаНе скрой, каким растенье ты нашел,Ограбленное здесь уже два раза.*

Кто грабит ветви иль терзает ствол,Повинен в богохульственной крамоле:Бог для себя святыню их возвел.

Грызнув его, пять тысяч лет и долеЖдала в мученьях первая душа,*Чтоб грех избыл другой, по доброй воле.

Спит разум твой, размыслить не спеша,Что неспроста оно взнеслось так круто,Таким наметом стебель заверша.

Не будь твое сознание замкнуто,Как в струи Эльсы,* в помыслы сует,Не будь их прелесть — как Пирам для тута,*

Ты, по наличью этих лишь примет,Постиг бы нравственно, сколь правосудноГосподь на древо наложил запрет.

Но так как ты, — мне угадать нетрудно, —Окаменел и потускнел умомИ свет моих речей приемлешь скудно,

Хочу, чтоб ты в себе их нес потом,Подобно хоть не книге, а картине,Как жезл приносят с пальмовым листом».*

И я: «Как оттиск в воске или глине,Который принял неизменный вид,Мой разум вашу речь хранит отныне.

Но для чего в такой дали паритВаш долгожданный голос, и чем болеК нему я рвусь, тем дальше он звучит?»

«Чтоб ты постиг, — сказала, — что за школе*Ты следовал, и видел, можно ль ейПознать сокрытое в моем глаголе;

И видел, что до божеских путейВам так далеко, как земному краюДо неба, мчащегося всех быстрей».*

На что я молвил: «Я не вспоминаю,Чтоб я когда-либо чуждался вас,И в этом я себя не упрекаю».

Она же: «Если ты на этот разЗабыл, — и улыбнулась еле зримо, —То вспомни, как ты Лету пил сейчас;

Как судят об огне по клубам дыма,Само твое забвенье — приговорВиновной воле, устремленной мимо.*

Но говорить с тобою с этих порЯ буду обнаженными словами,Чтобы их видеть мог твой грубый взор».

Все ярче, замедленными шагами,Вступало солнце в полуденный круг,Который создан нашими глазами,

Когда в пути остановились вдруг, —Как проводник, который полн сомнений,Увидев незнакомое вокруг, —

Семь жен у выхода из бледной тени,Какую в Альпах стелет вдоль ручьяВязь черных веток и зеленой сени.

Там растекались, — мог бы думать я, —Тигр и Евфрат из одного истока,Лениво разлучаясь, как друзья.*

«О светоч смертных, блещущий высоко,Что это за раздвоенный поток,Сам от себя стремящийся далеко?»

На что сказали так* : «Тебе урокПодаст Мательда».* И, путем ответаКак бы желая отвести упрек,

Прекрасная сказала: «И про это,*И про иное с ним я речь вела,И не могла ее похитить Лета».

И Беатриче: «Больших мыслей мгла,Ложащихся на память пеленою,Ему, быть может, ум заволокла.

Но видишь льющуюся там Эвною:Сведи его и сделай, как всегда,Угаснувшую силу* вновь живою».

Как избранные души без трудаЖеланное другим желают сами,Лишь только есть малейшая нужда,

Так, до меня дотронувшись перстами,Она пошла и на учтивый ладСказала Стацию: «Ты следуй с нами».

Не будь, читатель, у меня преградПисать еще, я бы воспел хоть малоПитье, чью сладость вечно пить бы рад;

Но так как счет положен изначала*Страницам этой кантики второй,Узда искусства здесь меня сдержала.

Я шел назад,* священною волнойВоссоздан так, как жизненная силаЖивит растенья зеленью живой,

Чист и достоин посетить светила.*

Рай