Пути к Богу: Жизнь по Бхагавадгите - Рам Дасс
Потом я добавил:
— А если судить по тому, что я прочитал в книгах, у меня есть такое подозрение, что, когда ты оставишь своё тело, ничего, опять-таки, не изменится. Поначалу, возможно, тебе будет немного не по себе, но когда это пройдёт… останемся мы.
У нас было много таких моментов, когда мы с мамой пребывали в некоем пространстве, где нам было очень хорошо и спокойно вместе. Но когда заканчивалось действие морфина, или что они там ей давали, она тут же снова становилась пожилой еврейкой из среднего класса. Вместо того чтобы осознать близость смерти, она говорила, что ей «уже гораздо лучше». Она старалась контролировать всё, что происходило вокруг: «Передвинь вот это, сделай вон то». На самом деле, в последний раз, когда я видел её живой, я был у неё в комнате, и мы тихо сидели вместе, но тут пришёл водопроводчик, чтобы наладить туалет, она совершенно забыла о моём присутствии и с головой ушла в препирательства с мастером об установке унитаза. Именно такой она и была во время нашей последней встречи.
Чтобы пойти на похороны матери, я принял ЛСД, и это оказалось очень интересно, потому что она тоже на них пришла. Мы стояли рядом и созерцали всю картину, которая показалась нам очень красивой. Мы наслаждались обществом всех этих людей, которые пришли, чтобы выразить ей свою любовь. Для нас обоих это оказался очень счастливый день. Это-то и поставило меня в весьма двусмысленное положение, потому что, согласно законам кладбищенского шоу-бизнеса, родственникам полагалось стоять по одну сторону от гроба, а всем остальным — по другую, чтобы они могли видеть, как скорбят родственники. Я был совершенно счастлив, стоя рядом с матерью, но прекрасно понимал, что одна неуместная улыбка — и всё пойдёт насмарку. «Ты только посмотри на него! Он же наркоман! А ты не знала? Смеётся на похоронах собственной матери. Какое падение!»
Потом, во время заупокойной службы, мама решила поиграть с семьёй в одну игру. На каждую годовщину свадьбы отец дарил матери одну красную розу в знак того, что их любовь жива. На похоронах гроб мамы был покрыт ковром из роз; и вот, когда его везли по проходу как раз мимо того ряда, где сидел отец, из этого ковра выпала одна красная роза и упала к его ногам. В том ряду сидели мой отец, консервативный бостонский адвокат и бывший президент железнодорожной компании; мой старший брат, преуспевающий нью-йоркский фондовый брокер; мой второй брат, которому в то время казалось, что он — Иисус Христос; и, наконец, ваш покорный слуга. Мы все проводили розу глазами — разумеется, история с розами была всем нам хорошо известна, — и, когда мы начали выходить по одному, отец наклонился и подобрал её.
Мы вышли из синагоги и сели в «кадиллак», чтобы ехать на кладбище. Отец держал розу; никто не говорил ни слова. Наконец мой брат, тот, который Христос, сказал: «Наверное, это она послала тебе весточку». И все немедленно с ним согласились. Можете себе такое представить? Не только мы с Иисусом, но и адвокат, и брокер, и пожилая матрона с Лонг-Айленда — все согласились. Они все сказали: «Да-да, точно, это она послала тебе весточку!» То был прекрасный момент, когда эмоции помогли этим людям преодолеть цинизм и сомнения и допустить возможность, что случилось нечто поистине чудесное: мама прислала нам привет с того света, и это означало, что какая-то её часть всё ещё с нами.
Естественно, первым делом папа спросил, как можно сохранить эту розу, — он же был материалистом. Мало просто получить послание — нужно ещё и сохранить его. Был выработан безумный план действий, сделаны многочисленные телефонные звонки, найдена компания, которая обещала закатать розу в пластиковый контейнер, наполненный некой жидкостью, благодаря которой роза будет навеки сохранена такой, какая она сейчас, так что можно было быть совершенно спокойным — впереди вечность, но у нас будет наша красная роза. Мы отправили им розу авиапочтой, а когда она прибыла назад в своём пластиковом контейнере, торжественно поместили её на каминную полку.
Прошёл год. Выяснилось, что процедура консервации розы была недостаточно надёжной, так что цветок завял, а жидкость в контейнере почернела. Теперь у нас на камине стоял шар с чёрной водой.
Тем временем отец решил жениться во второй раз (надо сказать, на замечательной женщине, — я был посаженым отцом на свадьбе), и встал вопрос, что делать с нашим жутковатым памятником на каминной полке. Вечная проблема со всем, что хочется сохранить навсегда: сохранили, и что теперь с этим делать? Роза переселялась с места на место, причём каждое следующее было менее почётно, чем предыдущее, пока не нашла последнее пристанище в чулане в дальнем углу гаража, куда в конце концов попадало всё, что мы хотели сохранить навсегда. (Потом я спас её оттуда, и она долгое время стояла у меня на столике для пуджи. Во время одного из переездов она пропала, и я не знаю, где она теперь.)
Главный урок, связанный со смертью, тоже исходил от моего учителя, Махарадж-джи, но, что интересно, несколько раз на сцене тем или иным образом возникала моя мать. В первый раз это случилось в Непале — её лицо возникло передо мной на потолке моей комнаты в отеле, когда я лежал на кровати и раздумывал, стоит ли мне поехать в Японию с моим другом Давидом Падвой или вернуться в Индию с Бхагаван Дасом и предпринять паломничество по храмам. Поездка в Японию была более безопасной, и притом всю дорогу первым классом. Возвращение же в Индию означало, что я опять остаюсь без денег и придётся экономить на самом необходимом. И вот, пока я сидел, пытаясь понять, что мне делать, передо мной появилась мать. Выражение её лица было одновременно раздосадованным и довольным. Сердилась, видимо, мамаша из среднего класса, будто говорившая: «Когда ты наконец осядешь на одном месте и станешь нормальным членом общества?» Но другая, довольная её часть, с улыбкой говорила мне: «Давай, малыш, давай!» Я всегда подозревал, что у мамы есть эта другая маленькая часть, но никак не мог с ней встретиться, потому что имел дело в основном с той женщиной из среднего класса и со всеми фрейдистскими заморочками
