Как читать книги? - Вирджиния Вулф
Получается, что существуют по крайней мере три школы литературной критики: одна – это школа «музыки сфер», вторая – школа неравномерной строки и третья – школа, предписывающая не критический анализ, а слезу. Все это выглядит очень странно и не вызывает доверия: ясно, что, если мы последуем такой методе, дело обернется провалом. Поэтому будет лучше, если мы просто откроем книгу и начнем читать, мыслями открываясь навстречу поэзии, а про себя попутно отмечая скорописью тот мгновенный отклик, что рождают в нас ее стихи. И запишется у нас примерно вот что: о, Кристина Россетти! Не судите строго: признаемся, мы не прочитали вашу книгу от начала до конца, хотя многие стихи помним наизусть. Мы не прошли ваш творческий путь и не проследили ваше становление поэта. Честно говоря, нам кажется, вы не сильно менялись. На наш взгляд, вы родились поэтом и всегда смотрели на мир одними и теми же глазами. Ни годы, ни интеллектуальное общение в мужской компании, ни прочитанные книги не оказали на вас и малейшего влияния. Вы предусмотрительно избегали читать то, что могло бы поколебать вашу веру, и с той же предосторожностью вы не пускали в свой мир никого, кто мог бы смутить ваши чувства. Ну что же, возможно, вы и правы – вам виднее. В поэзии вас вело настолько безошибочное чувство слова, что стихи рождались на слух, как музыка – как моцартовская «Волшебная флейта» или ария Глюка. Но гармоничность ваших песен вовсе не означала их простоту. Вы трогали струны – и в ответ каждый аккорд, как арпеджио, отзывался разными голосами и тонами. Как истинный прирожденный поэт, вы были зорки к цветам и краскам бытия. Ваши стихи золотятся пыльцой и ласкают глаз «матовой киноварью герани»19; сколько раз, надо думать, ваш пытливый глаз отыскивал в прибрежных зарослях «бархатные набалдашники»20 камышей, различал на спинке ящерицы «неземную вязь кольчуги»!21 То, с какой жадностью прерафаэлитки вы упивались оттенками цветов, наверняка изумляло вашу сестру – другую Кристину, прихожанку англиканской церкви. Та тоже внесла свою лепту в ваши стихи, добавив вашей музе строгости и сосредоточенной печали. Безграничная, немыслимая вера обвивает и закольцовывает ваши песни в невиданный красоты венок. Возможно, именно ей обязаны они своей нетленностью. Ваша грусть – конечно, от нее; ваш Бог – это суровый Судия, и ваш венок поэта больно колется терновыми шипами. Глаз радуется красоте, а мысль отрезвляет, нашептывая: красота – это тлен, все проходит, все суета сует. В музыку ваших песен вплетается колыбельная, навевающая сон, забвение, покой. Потом внезапно, ни с того ни с сего все приходит в движение, раздается смех, кто-то порскает в разные стороны, улепетывая со всех ног. Слышно, как возятся зверушки; резко кричат грачи, издавая странный гортанный звук; тычутся во все углы смешными мохнатыми мордочками, забавно похрюкивая, четырехпалые увальни. Вам ведь не чуждо ничто человеческое – и вы любили посмеяться, показать нос. На дух не переносили фальшь и притворство. Скромность не мешала вашей самодисциплине, убежденности в своем таланте, уверенности в своей точке опоры. Не дрогнувшей рукой прореживали вы строчку за строчкой, убирая лишнее; вслушивались в каждое слово, проверяя его на чистоту звучания. Никакой воды, ваты, ничего сырого в вашей книге нет. Вы – Мастер, одним словом. Разбуди вас ночью, застань за виршами, за утренними гаммами – вы вся как натянутая струна: готовы к встрече с тем единственным осиянным суженым, что, являясь всегда нежданным гостем, сплавлял ваши стихи, будто в тигле, в один нерасторжимый слог:
Но дай мне маки, до краев напитанные сном,
И вьюн, прильнувший к ветке жадным ртом,
И первоцвет, луны печальной око22.
Да, странная это штука – природа вещей, и столь непредсказуемо чудо поэзии, что – как знать?– может, иные из ваших стихов, которые вы когда-то писали в стол в вашей крохотной спальне под крышей, переживут века и уцелеют в их первозданной свежести даже тогда, когда от Музея Виктории и Альберта останутся одни руины23. Как знать, может, наши далекие потомки будут петь ваше знаменитое:
Когда, мой брат, умру я…24
или это:
Мое сердце ликует, как птица25, —
даже тогда, когда Торрингтон-сквер превратится в коралловый риф и в том месте, где была когда-то ваша спальня, заснуют туда-сюда косяки рыб. А может, случится так, что со временем лес отвоюет городской асфальт, перегородки зарастут травой и в ней закопошится всякая живность, запрыгает на мягких упругих лапах зверье – разные вомбаты, бурундучки, мыши полевки… Чего только не бывает! Поэтому, возвращаясь к вашей биографии, я скажу так: окажись я за столом в гостиной миссис Вертью Тебз, я бы не упустила момент – едва со стула поднялась немолодая женщина в черном, вышла на середину зала и сказала: «Я – Кристина Россетти!», я бы не постеснялась – грохнула бы об пол чашку в знак восхищения или, на худой конец, сломала бы перочинный ножик.
Обыкновенный читатель
У Сэмюэла Джонсона в его «Жизнеописании Грея»1 есть фраза, достойная того, чтобы вынести ее на стену если не каждой домашней библиотеки – это громко сказано,– то уж точно каждой комнаты, где тесно
