Как читать книги? - Вирджиния Вулф
И все же попробуем оторвать Монтеня от его всепоглощающего занятия и, рискуя навлечь на себя гнев этого великого знатока искусства жизни, зададим ему напоследок еще один вопрос. Итак, мы дочитали до конца эти изумительные описания – то короткие, отрывочные, то многословные, исполненные учености, то логичные, то противоречивые, и нам открылась постепенно жизнь человеческой души: сквозь словесную ткань, столь точно облекающую мысль, что покрова почти не видно, мы почувствовали, как бьется день за днем пульс человеческого «Я». Вот он, счастливчик, говорим мы, познавший на себе, на своем опыте, подводные камни бытия. Вот человек, которому ведомо, кажется, все: и гражданская жизнь, и частная – он попробовал себя и в роли землевладельца, и супруга, и отца. Он принимал в своем доме королей, любил женщин, он знает, что такое уединение: он подолгу засиживался над старинными книгами. Всю жизнь он неустанно изучал самого себя, ставил на себе опыты и в конце концов добился того, чтобы разнородные элементы, составляющие душу, работали слаженно, как часы. Красота сама плыла ему в руки. Он был по-настоящему счастлив: если бы, говорил он, мне выпало жить еще раз, я прожил бы точно так же. И в тот самый миг, когда мы смотрим, широко раскрыв глаза, как купается в лучах жизни эта довольная собой душа, мы задаемся вопросом: но разве смысл жизни состоит в удовольствии? Откуда, собственно, этот всепоглощающий интерес к природе человеческой души? К чему это страстное желание сообщаться с другими? И разве посюсторонняя красота – это всё? И нет никакой другой разгадки таинственного смысла?
Что тут ответишь? Ничего. И только новый вопрос напрашивается: «Que scais-je?»27
«Я – Кристина Россетти»
Нынче пятого декабря[26] Кристине Россетти исполняется сто лет, хотя правильнее сказать – это мы, в ее отсутствие, празднуем столетие со дня ее рождения1. Второй вариант празднования годовщины, наверное, устроил бы ее больше – как человек стеснительный, она чувствовала бы себя неловко, присутствуя при разговорах о своей персоне. Впрочем, таковы правила игры, неумолимые правила юбилеев: без разговоров и речей в адрес виновницы торжества обойтись никак нельзя. Впереди у нас много открытий: «Жизнь Кристины Россетти», ее опубликованные письма; галерея ее портретов; история ее болезни, благо недугов у нее было предостаточно, и полная опись содержимого ее письменного стола, до последнего потайного ящичка,– правда, список будет короткий. А посему начнем с самого занимательного – с биографии. Каждый читатель знает по себе: оторваться от жизнеописания невозможно, оно тебя завораживает. Еще не разрезаны пахнущие типографской краской страницы «Жизни Кристины Россетти», написанной некой мисс Сэндарс и опубликованной издательством Хатчинсон2, – книги наверняка добротной и точной во всех деталях, а ты уже развесил уши и приготовился слушать старую сказку. Вот оно, прошлое, прямо перед тобой, словно аквариум, подсвеченный волшебным фонарем: за стенкой толстого зеленоватого стекла видны как на ладони все его обитатели; кажется, прильни к экрану, смотри во все глаза и слушай, слушай и смотри, и скоро коротышки-тени оживут, заговорят, и ты сможешь двигать ими, как пешками, составляя из них разные фигуры, а они про то и знать не будут, ведь при жизни казалось, им никто не указ – шли куда хотели, поступали, как им вздумается. А стоит им только открыть рот, как ты обнаружишь в их словах тысячу разных значений, о которых они не думали, ведь при жизни им казалось – они выпаливали первое, что приходило на ум. Но в биографии, а мы, не забывай, попали с тобой в биографию, там все не так, как в жизни.
Итак, перенесемся мысленно в 1830 год в дом на Халам-стрит в Портленд-Плейс3, где живет семья Россетти, переселенцы из Италии: муж, жена и четверо детишек. Место непритязательное, обстановка бедноватая, но, как говорится, бедность не порок: эти иностранцы Россетти не очень-то и пеклись о соблюдении кодекса правил, принятых в типичной английской семье среднего класса. Держались замкнуто, одевались скромно, помогали беженцам – кто только из земляков у них не перебывал! даже горе-органисты и те находили у них кров; жили случайными заработками – уроками, переводами,– словом, не гнушались никакой работы. Кристина в семье всегда держалась особняком. Девочкой она росла тихой, сосредоточенной – она всегда про себя знала, что будет писать стихи, но это не только не умаляло, а, наоборот, укрепляло ее глубокое восхищение старшими сестрой и братьями4. Дальше – больше: мы представляем, как в ее жизни появились первые друзья; пытаемся из обрывочных воспоминаний ее близких составить ее образ. Она терпеть не могла ездить на балы. Наряжаться не любила, зато обожала домашнюю компанию: когда у них в доме собирались друзья и приятели братьев, она сидела в сторонке и слушала, как юные поэты и художники грозятся перестроить мир – их разговоры ее забавляли, и она время от времени вставляла какую-нибудь шпильку: не по вредности характера – нрава она была спокойного, а просто чтобы остудить горячие головы и разбавить поток самовлюбленной риторики. Сама она хоть и мечтала о славе поэта, тщеславие и фразерство собратьев по цеху не жаловала: чуждо ей это было. Про себя она знала, что стихи приходят на ум сами собой, от первого слова до последнего, будто их кто-то диктует, и ее не очень волновало, что о них скажут другие: в душе она знала им цену. Еще у нее была поразительная способность ценить и восхищаться талантами других людей: так, она безмерно уважала свою мать, в которой было столько кротости, ума, простоты и искренности. Она восхищалась своей старшей сестрой Марией: та, может быть, не понимала стихов и живописи, зато на ней держался весь дом. Ту же Марию, например, нельзя было затащить в египетский зал Британского музея – она наотрез отказывалась под предлогом, что не хочет оказаться среди праздной публики в тот момент, когда протрубят ангелы, возвещая Страшный суд, и мумиям придется на виду у всех напяливать на себя белые одежды. Кристине такое соображение не приходило в
