Тайна леди Одли - Мэри Элизабет Брэддон
Роберт настолько плохо разбирался в потребностях детей, что ему с таким же успехом можно было поручить уход за белым слоном. Он с детства знал, чем кормят шелковичных червей, морских свинок, канареек и собак, а вот обеспечивать пропитание человеческому существу пяти лет от роду ему не приходилось.
Чем же кормили в столь нежном возрасте его самого?.. Смутно припоминалось, что вроде бы пичкали хлебом, молоком и вареной бараниной, которых он терпеть не мог. Интересно, любит ли их Джорджи? Роберт нервно подергал себя за усы.
– Проголодался, Джорджи? – спросил наконец он.
Мальчик кивнул, и официант смахнул со стола несколько невидимых пылинок, готовясь стелить скатерть.
– Что бы ты хотел на ланч?
– Вот вы смешной! Полдень давно миновал, сэр, ланч у меня уже был.
Роберт Одли смутился. Кто знает, чем и как кормить детей?
– Я закажу тебе хлеба и молока. Официант! Хлеба, молока и пинту рейнского!
Джордж Талбойс-младший недовольно поморщился:
– Я не люблю хлеб с молоком. Я люблю что-нибудь пикантное, как говорит дедушка. Я хочу телячью отбивную. Он мне рассказывал, что обедал тут один раз и телячьи отбивные были выше всяких похвал. Можно мне отбивную в яйце с сухариками, ладно? И лимонного сока, пожалуйста. Дедушка знает здешнего повара, он ужасно добрый и один раз дал мне целый шиллинг. Повар одевается лучше дедушки и даже лучше вас.
Джорджи презрительно указал пальцем на скромное пальто мистера Одли.
Роберт опешил: пятилетний эпикуреец, отказывающийся от хлеба с молоком и требующий отбивную, привел его в замешательство.
– Ну что ж, тогда закажем обед! – воскликнул Роберт, придя в себя.
Официант одобрительно кивнул:
– Полагаю, юный джентльмен знает толк в хороших обедах.
– Да, обед, – повторил Роберт. – Мы закажем тушеных угрей, немного жюльена, котлеты, жареную дичь и пудинг. Что скажешь, Джорджи?
– Думаю, юноша не станет возражать, когда увидит все эти яства, – одобрил официант. – Пойду передам повару. К какому времени прикажете подавать?
– Давайте к шести, чтобы Джорджи попал в новую школу до отбоя. Пожалуйста, займите пока ребенка. Мне нужно уладить кое-какие дела, и я не могу взять его с собой. Переночую я здесь, у вас. Пока, Джорджи. Веди себя прилично и постарайся к шести часам нагулять хороший аппетит.
Роберт оставил мальчика под присмотром официанта, спустился на набережную и пошел по безлюдному берегу вдоль обветшалой городской стены в сторону прибрежных деревушек. Не зная, как вести себя с ребенком, молодой человек гулял под снегопадом, пока не стемнело, затем вернулся в город и справился о расписании поездов в Дорсетшир.
Он решил, что выедет в Дорсетшир утренним поездом и сможет увидеться с отцом Джорджа еще до наступления вечера. Расскажет ему все, что знает, и пусть мистер Харкурт Талбойс определит, как быть дальше.
Мистер Джордж Талбойс-младший сполна отдал дань обеду, заказанному Робертом. Он приложился к светлому пиву, изрядно встревожив опекуна, и по достоинству оценил жареного фазана под хлебным соусом. В восемь часов ему подали кэб, и он отбыл в учебное заведение в прекраснейшем расположении духа, с совереном в кармане и письмом к мистеру Марчмонту, в которое заботливый опекун вложил чек на одежду для молодого джентльмена.
– Хорошо, что у меня теперь будет новая одежда, – сказал на прощание Джорджи. – Миссис Плаусон вечно чинила мне старую. Теперь она может забрать ее для Билли.
– Кто такой Билли? – спросил Роберт, посмеиваясь над его разговорчивостью.
– Билли – мальчик бедняжки Матильды. Он из простых, Матильда была бедная… она…
В этот момент возница взмахнул хлыстом, экипаж тронулся, и Роберт Одли так и не узнал, что случилось с Матильдой.
Глава XXI.I В тупике
Мистер Харкурт Талбойс проживал в аккуратном квадратном особняке красного кирпича в миле от деревушки под названием Грейндж-Хит, что в графстве Дорсетшир. Особняк стоял в центре строго квадратного участка земли, недостаточно большого, чтобы именоваться парком, однако слишком обширного, чтобы называться как-то иначе, в силу чего его именовали просто усадьбой сквайра Талбойса.
Мистеру Талбойсу менее всего был к лицу домашний сердечный титул сквайра. Он не занимался фермерством или охотой и ни разу в жизни не надел высоких сапог. Его не интересовали ни южный ветер, ни облака в небе, если те не грозили вмешательством в упорядоченную жизнь. Урожай заботил Харкурта Талбойса лишь в той степени, в какой мог сказаться на арендной плате, взимаемой с фермеров. Лет пятидесяти, высокий, костлявый, угловатый, с бледным квадратным лицом и светло-серыми глазами, он зачесывал редкие темные волосы от ушей на лысую макушку и чем-то напоминал терьера – злобного упрямого пса, на которого не польстится ни один вор, специализирующийся на кражах собак.
Никто не мог похвалиться, что хоть однажды воспользовался слабостью Харкурта Талбойса: у него не было слабостей. Он походил на собственный дом – аккуратный, квадратный, бесприютный, выходящий фасадом на север. Не было в его натуре ни единого тенистого уголка, где можно укрыться от слепящего дневного света. Он видел все в беспощадном сиянии здравого смысла, не замечая теней, которые могли бы смягчить резкость жестких фактов.
Иными словами, в характере мистера Харкурта Талбойса полностью отсутствовала гибкость, поскольку его прямолинейный разум не признавал отклонений от строго заданного угла. Он знал только два цвета: белый и черный. Он ни разу в жизни не допустил мысли о том, что обстоятельства способны смягчить черноту зла или ослабить силу добра. Он отрекся от единственного сына, когда тот вышел из повиновения, и поступил бы точно так же с дочерью.
Единственной слабостью этого несгибаемого упрямца было тщеславие. Он гордился своей непреклонностью, которую не могла пошатнуть никакая любовь или жалость, и кичился своей натурой, что не знала ни слабости, кроющейся в привязанности, ни силы, которую способна породить эта слабость.
Если мистер Талбойс и сожалел о женитьбе сына и последовавшем за ней разрыве, то тщеславие возобладало над сожалением. На первый взгляд кажется невероятным, что такой человек мог быть тщеславным, однако именно это качество стояло у истока всех неприятных черт характера Харкурта Талбойса. Наверняка Луцием Юнием Брутом, который приказал казнить собственного сына, устроившего заговор с целью восстановления монархии, руководило именно тщеславие: он жаждал одобрения охваченного благоговейным страхом Рима. Харкурт Талбойс отправил бы беднягу Джорджа на смерть и угрюмо наслаждался бы собственной агонией. Одному богу известно, как тяжело переносил он разлуку с единственным сыном и насколько усиливала его страдания гордыня, заставляющая скрывать свои мучения.
