Роман о двух мирах - Мария Корелли
Глава X
Мое странное путешествие
На следующее утро я получила два письма: одно от миссис Эверард – она сообщала, что они с полковником решили приехать в Париж.
Все приятное общество уезжает отсюда. Мадам Дидье с мужем отправились в Неаполь, и в довершение нашего одиночества Рафаэлло Челлини собрал все вещи и вчера утром уехал в Рим. Погода по-прежнему восхитительна, но так как ты, несмотря на парижский холод, кажется, чувствуешь себя очень даже хорошо, мы решили присоединиться, тем более, я хочу обновить гардероб. Мы поедем прямо в «Гранд-отель», так что с этой же почтой я напишу миссис Чаллонер с просьбой снять нам комнаты. Мы так рады, что ты чувствуешь себя почти здоровой – разумеется, ты не должна покидать врача, пока не будешь совершенно к этому готова. Во всяком случае, мы приедем только к концу следующей недели.
Я принялась считать. Во время той странной беседы в часовне Гелиобас сказал, что через восемь дней я буду достаточна сильна, чтобы пройти путешествие души, которое он мне обещал. Эти восемь дней завершаются сегодня утром. И я была этому рада, ибо не хотела видеть миссис Эверард или кого-либо другого, пока эксперимент не завершен. Второе полученное мною письмо было от миссис Чаллонер, которая просила меня дать «импровизацию» в «Гранд-отеле» через пару недель.
Спустившись к завтраку, я упомянула об этих письмах и сказала, обращаясь к Гелиобасу:
– Что за странный каприз заставил Рафаэлло Челлини покинуть Канны? Мы все думали, он приехал туда на зимовку. Вы знали, что он собирался в Рим?
– Да, – ответил Гелиобас, рассеянно помешивая кофе. – Я знал, что он поедет туда в этом месяце, его присутствия там требует одно дело.
– А ты планируешь дать концерт-импровизацию, на котором настаивает миссис Чаллонер? – спросила Зара.
Я взглянула на Гелиобаса. Он ответил за меня.
– На вашем месте я бы непременно дал, – сказал он тихо, – ничто не помешает вам сделать это в назначенный день.
На меня накатила волна облегчения. Я была не в состоянии полностью избавиться от мысли, что, возможно, не выйду живой из электрического транса, на который дала непоколебимое согласие, а такое заверение со стороны Гелиобаса, несомненно, вселяло надежду. В то утро нам всем не хотелось разговаривать: у каждого было серьезное и озабоченное выражение лица. Зара выглядела очень бледной и казалась погруженной в свои мысли. Гелиобас тоже выглядел слегка утомленным, будто не спал всю ночь, занятый какой-то изнурительной работой. О князе Иване никто не сказал ни слова: по некому тайному сговору мы избегали его имени. По окончании завтрака я с бесстрашной улыбкой посмотрела на спокойное и немного грустное лицо Гелиобаса, казавшееся еще благороднее и величественнее, чем когда-либо, и тихо сказала:
– Восемь дней прошли.
Он встретил мой взгляд открыто, наблюдая за мной пристально и со всей серьезностью.
– Я помню об этом, дитя мое. Жду вас в своем кабинете в полдень. А пока ни с кем не разговаривайте, даже с Зарой, не читайте книг, не касайтесь клавиш фортепиано. Для вас приготовлена часовня – идите туда и молитесь. Когда увидите, как маленькая точка света коснется края креста над алтарем, будет двенадцать часов – тогда и придите ко мне.
Он произнес это тоном серьезным и степенным и оставил нас. Меня охватило внезапное чувство благоговейного страха. Я посмотрела на Зару. Она приложила палец к губам и улыбнулась, призывая к молчанию, а затем, сжав мою руку в своей, повела меня к дверям часовни. Там она взяла мягкую вуаль из какой-то белой прозрачной ткани и после нежных объятий и поцелуя набросила ее на меня, не сказав ни слова. Снова взяв мою руку, она вошла в часовню и провела меня через сияние света и цвета к главному алтарю, перед которым стояла скамейка, обитая малиновым бархатом. Жестом приказав встать на колени, она еще раз поцеловала меня сквозь укрывавшую с головы до ног тонкую вуаль, а затем, бесшумно развернувшись, исчезла, и я услышала, как за ней закрылась тяжелая дубовая дверь. Оставшись одна, я смогла спокойно оглядеться. У алтаря, где я стояла на коленях, горели свечи, он был украшен множеством ослепительно белых цветов, чей восхитительный аромат смешался с едва уловимым запахом ладана. Со всех сторон часовни, в каждой маленькой нише и у каждой иконы горели свечи, как светлячки в летних сумерках. У большого распятия, висевшего в затемненном углу, лежал венок из замечательных малиновых роз. Казалось, вот-вот начнется какой-то важный праздник, и я с гулко бьющимся сердцем огляделась вокруг, ожидая, что невидимое прикосновение разбудит звуки органа и хор неземных голосов ответит: «Gloria in excelsis Deo!»24 Но вокруг стояла лишь тишина – абсолютная, прекрасная, успокаивающая. Я старалась собраться с мыслями и, обратив взор к украшенному драгоценностями кресту, венчающему главный алтарь, сложила руки и начала думать, как и о чем мне молиться. Внезапно меня посетила мысль: конечно же, просить у Неба что-то – очень эгоистично, не лучше ли подумать обо всем, что мне уже дано, и выразить благодарность? Едва эта мысль пришла в голову, как меня охватило непреодолимое чувство собственной ничтожности. Была ли я когда-нибудь несчастна? Я задумалась. Если да, то почему? Я стала подсчитывать свои удачи и сравнивать их с горестями. Измученные искатели удовольствий удивились бы, узнав, как я доказала, что радости моей жизни намного превышают печали. Я осознала, что у меня есть зрение, слух, молодость, здоровые конечности, способность ценить прекрасное в искусстве и природе и невероятный дар получать удовольствие. Разве я не должна быть благодарной за все это, ведь такое не купишь за материальные богатства? Разве все мы не должны быть благодарны за каждый золотой луч солнца, за каждый распускающийся цветок, за гармонию ветра и моря, за пение птиц и тени деревьев? Ибо есть ли на свете настолько великое человеческое горе, что благословение простого дневного света не сможет его затмить? Мы, смертные, – испорченные, избалованные дети: чем больше у нас подарков, тем сильнее мы жаждем еще, а когда обжигаемся или раним себя из-за собственного же упрямства или небрежности, то, не стесняясь, обвиняем в наших ошибках Верховного Благодетеля. Мы надеваем черные траурные одежды словно в знак угрюмого протеста против Него за то, что Он лишил нас особо избранного нами предмета любви, хотя если бы мы верили в Него и были Ему признательны, то надевали бы ослепительно белое в знак радости, что наше сокровище в безопасности, в стране благодати, где сами желаем оказаться. Мучимся ли мы от болезни, нехватки
