Эфраим Баух - Оклик
Младенческой ностальгией пахнет от давней этой сцены, где столкнулись детски-наивные таинства масонских посвящений с простодушием народа.
Такие ли они уж детски-наивные? – думаю я, возвращаясь в Кишинев пригородным, опять же, как никогда, битком забитым, так, что приходится стоять в проходе, с трудом дыша спертым запахом сырых одежд, винного перегара и промозглой слякоти.
Запахом человеческого тела, смешанным с винным перегаром, гнилым дыханием и внезапным ошалелым пробуждением от омерзительной долгой спячки, когда неожиданная, не к месту, тяга гонит тебя неизвестно куда, – такими помнятся мне последние дни февраля пятьдесят шестого.
Начало апреля было тихо солнечным с мягким воздухом над высыхающими лужами, высокими облачками, беззвучным многообещающим закатом над озером. Но и тут, в приозерном парке с подросшими деревьями, негде было найти уединенный уголок, все аллеи были забиты гуляющими толпами, шарканьем ног и взрывами какого-то вульгарного смеха, лодочная станция гнулась и скрипела подмостками и уключинами, все лодки на плаву были полны катающимися, очередь у входа на станцию нетерпеливо напирала на дряхлый заборчик, покрикивал кассир, и единственными, кто сохранял спокойствие и невозмутимость, были маляры, красившие лодки, которые, как мертвые рыбы, опрокинутыми кверху брюхами, лежали на берегу.
Это были довольно ранние часы субботнего дня. Мы сдавали бег на три километра вокруг озера под бесчисленные советы и тихое улюлюканье гуляющей публики. Неожиданно прибежал какой-то первокурсник, явно взволнованный порученным ему делом и, задыхаясь, передал нашему преподавателю Семенееву просьбу самого ректора: срочно и незамедлительно возвращаться в университет.
Отстающих подбадривали.
В душевых была только холодная вода: это ошарашивало, но и взбадривало. Наблюдалось усиленное движение из всех университетских щелей и закоулков в сторону большого актового зала.
Врожденный что ли инстинкт, какой бывает у птиц, никогда не сбивающихся с путей перелета, рассаживал опять же, как тогда, на торжественном вечере в филармонии, наших любимых преподавателей слева; всех, читающих историю партии, диамат и истмат, короче, предметы, вызывающие у студентов тихий мат, справа. Но на этот раз они вовсе потеряли свой прямолинейный и самоуверенный лоск, выглядели неуверенными, беспокойно ерзали. У Зинаиды Георгиевны Романовой были вообще красные глаза, как будто до этого рыдала часами, не переставая. Такие рыдания и обмороки сотрясали ее, как она нам доверительно сообщила на лекции, в дни смерти и похорон Сталина.
Тревожно и печально было в воздухе, как бывает в начале долгой – иногда многими годами длящейся панихиды.
По привычке студента – никогда и ни при каких чрезвычайных обстоятельствах не впадать в чрезмерное волнение – я извлек из сумки книжку про масонов.
Слово дали какому-то лицу, то ли из горкома, то ли из ЦК, то ли из других органов, имена, названия и фамилии которых забываются в момент их произнесения.
Лицо, не менее взволнованное своим поручением, чем прибежавший за нами первокурсник, надело очки, блеснувшие дорогой оправой.
Доклад Хрущева на закрытом заседании ХХ-го съезда КПСС о культе личности и его последствиях.
Папская булла о беззакониях.
Паханская булла. Прежний пахан, державший десятилетиями в страхе и ужасе двухсотмиллионный лагерек социализма, помер. Новый пахан через три года после исторических конвульсий Зинаиды Георгиевны и подобных ей-которым-несть-числа, затаптывающих друг друга насмерть по пути к гробу помершего пахана, в отличие от служек египетского фараона, добровольно отдающих свою жизнь Хозяину, открывал все мерзости, творимые усопшим, и тем самым выставлял всех этих вопленниц и истериков участниками шабаша, лишенными рассудка.
Было от чего рыдать вторично.
На миг представил себе Никиту Хрущева в папской тиаре и сутане, обшитой золотом. Ничего смешного. Разве обшитый золотыми галунами и увешанный всяческими бриллиантовыми орденами мундир генералиссимуса – не то же самое? А скромный депутатский значок и орден Ленина на отлично сшитом пиджаке Никиты Сергеича не подобен перстню с выгравированным на нем светильником на пальцах членов масонской ложи "Зеленая лампа", собирающихся также в доме Кацики?
И откуда у масонов эта страсть к изображениям светильников, ламп, факелов?
Не потому ли, что тайны их, не всегда благовидные, вершились во тьме?
Светящий ледяным ужасом свет ламп допросов и истязаний бил буквально из каждой строчки читаемого нудным голосом доклада.
А кто мы, единым скопищем сидящие в этом зале? Разве мы не разделены незримо на группы, подобные масонским? Во всяком случае эти, сидящие справа, миссионеры паханских положений и уложений, они уж точно принадлежат к одной из самых свирепых масонских лож, чьи тайны сегодня нам раскрывают.
Вот тебе и далекая от реальности книга о масонах, внезапно и парадоксально оказавшаяся самым точным и необходимым орудием для осознания десятилетиями скрываемой, невыносимо давящей и наконец вулканически прорвавшейся действительности.
За строками этой книги мерещились грандиозные залежи еще не раскрытых параллелей и ассоциаций.
Именно от этого, внезапно мне открывшегося, а не от ужасов, читаемых монотонно из-под дорогих очков, похолодели кончики пальцев ног, спина покрылась потом, зашевелились корни волос на голове.
Рядом со мной сидел Гришка Буть, пятикурсник с филологического, небритый, едва опохмелившийся; перочинным ножиком что-то остервенело вырезал на столе.
"Сейчас я зачитаю вам эти документы…" – сказал монотонный голос с таким выражением, как будто именно он самолично решился вынести эти документы на суд народа, – "письмо И. К. Крупской: Лев Борисович! Из-за короткого письма, которое я написала под диктовку Владимира Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе совершить вчера по отношению ко мне необычайно грубую выходку… Я обращаюсь к вам и к Григорию, как к близким товарищам В. И. и прошу защитить меня… от скверных ругательств и у гроз…”
– Твою мать, – угрожающе выругался Буть, – кто это Лев Борисыч?
– Каменев, – ответил я.
– А Григорий?
– Зиновьев.
– Самые, значит, враги народа и близкие товарищи В. И.? А, сучье вымя, мать твою размать!…
– Тише, товарищ, – зашикали на него сидящие сзади гладко прилизанные и благоухающие одеколоном аспиранты, ловящие каждое слово докладчика как сладостную облатку, опускаемую им в рот самим новым папой и тем самым причащающим их тайнам папского и мадридского дворов.
– Волк тебе товарищ, – буркнул Буть и с еще большим остервенением принялся скрести ножом по столу.
"…Письмо В. И. Ленина: товарищу Сталину; копии: Каменеву и Зиновьеву. Дорогой товарищ Сталин… "
– Е-мое, – озверел Буть, – тебе бревном по кумполу, а ты – "дорогой"…
"…предпочитаете ли вы взять ваши слова обратно и извиниться, или же вы предпочитаете разрыв между нами отношений Искренне ваш Ленин… ”
– Да что они там, все чокнутые, или совсем иезуиты? Дорогой, вы свернули мне челюсть, а я вам пасть порву, искренне ваш, – орал Буть, но его никто не одергивал, ибо в зале тоже стоял страшный шум. Никакие ужасы, читаемые дальше, почему-то не произвели на братию такого впечатления, как эта ссора двух паханов.
"…Шум в зале…” – добросовестно прочитал докладчик и отпил воды из стакана, – "…значительное число выдающихся… пали жертвой деспотизма Сталина… "
Сжав скулы и побледнев, благоухающие аспиранты и ассистенты с кафедр истории партии и всяческих матов вкупе со своими доцентами и профессорами на глазах беспартийной публики привыкали к новому словосочетанию – "деспотизм Сталина".
"…Сталин создал концепцию «врага народа»…Массовые аресты и высылки многих тысяч людей, расстрелы без суда и нормального следствия создали обстановку, лишенную чувства безопасности и полную страха и даже ужаса… поручено расследование причин, сделавших возможным проведение массовых репрессий… были только оклеветаны и, часто, не будучи в состоянии выносить варварских пыток, обвиняли самих себя (по приказу следователей-фальсификаторов) во всех видах самых ужасных и неправдоподобных преступлений… из 139 членов и кандидатов ЦК партии избранных на XVII съезде, 98 человек, то есть 70 % были арестованы и расстреляны (большинство в 1937–1938 г.г.) (Возгласы возмущения)…
В зале – мертвая тишина. Даже Буть перестал скрести ножичком.
”…XVII съезда. Из 1956 делегатов… 1108 были арестованы по обвинению в контре… ”
– Все про партийную шайку, – процедил сквозь зубы Буть, – а где, простите, простые трудящие?..
”…XVII… известен в истории, как "съезд победителей… ”
История свирепым зверем дышала нам в затылок, обнажив свой смердящий смертью, до сих пор тщательно скрываемый поток, и Буть, втягивая голову в плечи, поворачивался назад, встречая лишь охваченные ужасом и умилением благоухающие лица аспирантов и ассистентов. За медленным и монотонным голосом докладчика машина смерти начинала на глазах набирать невероятное ускорение:
