Эфраим Баух - Оклик
Покрытый наплывом ползучих песков, погрузился в их глубь.
В дождливый год обнажаются обломы зданий, сколы мраморных кладбищенских плит, острые, как перелом кости. С километр тянутся эти пугающие скрытой личиной смерти, угрожающие воображению развалины.
Убитый на месте и наповал живой город, накрыт песчаным ковром невидимыми следователями-великанами, прибывшими на место преступления.
А за плечи трясет меня Сами Нардор, сидящий напротив, показывает оторванный палец на левой руке: потерял в Синайской кампании в пятьдесят шестом, и двигались они тогда в Египет именно этой дорогой. Усы Сами шевелятся во впадине между приплюснутым носом и ртом, рыхлый губошлеп Стамболи, сидящий справа, в гражданке налоговый инспектор, тоже участвовавший в операции "Кадеш",[54] пытается в чем-то возражать Нардору, а в моем сознании, как на оси миражей, смещающей вместе с пылью из-под колес джипов все пространство вправо, текут воспоминания пятьдесят шестого, поездка в иные времена и широты: собираюсь на геологическую практику в Сибирь, бабушкин голос, подпевающий мелодии из радиоприемника – «Держись, геолог, крепись, геолог» – слышен из соседней комнаты. У мамы на глазах слезы, – и все это сей час ощущается миражем, более далеким и ирреальным, чем страна Наббатея и начатая Англией, Францией и Израилем операция «Кадеш».
В ушах звенит от перепада времен.
Толчок. Машина остановилась. Стамболи окунают лицом в каску с водой: от большого возбуждения он тут же впал в спячку, которая в пустыне при быстро обезвоживающемся организме очень опасна. На осоловевшего Стамболи орет водитель Битерман,[55] родом из Польши, который вообще цепляется ко всем, а вчера чуть не подрался с каким-то сверхсрочником.
– Что с него взять? Полани,[56] – разводит руками Бени, антиквар из Яффо, редко подающий голос.
Все они давно знают друг друга по службе в одной артиллерийской части.
На сорок восьмом году жизни многое приходится открывать сызнова, невольно проверяя прошлое, осевшее в иных измерениях, резко скачущими параметрами новой жизни, пытаясь сфокусировать то прошлое, то настоящее, и в суетности попыток получая лишь одни размытые изображения, подобные миражам в пустыне, с которыми, оказывается, также надо иметь опыт обращения, иначе можно и жизнью поплатиться.
Машины подымаются к развалинам еще одного древнего городка – Реховот, переваливаясь между невысоких скалистых гребней. Слева и справа, мертвой зыбью замерев у подножия этих гребней, залегли пески тремя тягучими, как ртутные озера, привидениями по имени Халуца, Шунра и Агур.
У каждого ползущего по пустыне песчаного чудища свое имя, и древний город Халуца был подобен пробке в горле бутылки между этими чудищами, господствовал над дорогой в Синай, журчал, переливался, стекал водой живой жизни, которую черпали, глотали, сосали, пили из множества неглубоких колодцев люди, кони, змеи и мелкие зверьки пустыни.
Звук воды, льющейся в горло, оживляет все эти искривленные стеклянно-мертвым жаром, подобные гигантским изогнутым листам металла пространства пустыни и неба.
Высоко в небе – белый след. Самолета не видно. "Мираж" или "Фантом"?
Только в пустыне внезапно осознаешь истинный смысл этих имен.
Можно ли в этих пространствах, возвращающих к тысячелетним истокам, ощутить свое сиюминутное существование, поверить, что сидящий напротив Сами не восковой муляж, не оживший мираж этих исчезнувших городов?
Время спрессовано в этих песках столь сильно, что кажется оглохшим как при контузии.
Взрыв сжатого в тысячи лет времени.
Необходимо привыкание: спартански воспитываемое в себе равнодушие, расслабленность.
Необходимо ощутить связь с самым обыденным и домашним, с близкими существами, которые, быть может, в эти мгновения пьют чай на работе или рисуют кораблики на скучном уроке: только этим можно уравновесить в душе эти полумиражи-полуреалии, засыпанные песком времени, и ощутить движение собственной жизни, оказывается, кровно связанное с этими ползучими песчаными чудищами, стеклянно уставившимися в тебя, – Халуца, Шунра и Агур.
И если прежние земли твоей жизни угнетали своей повторимостью – трав, лесов, рек, птиц, – эти пространства – впервые: оглушающе беззвучны, смертельны всерьез и пугающе эфемерны.
Это – новое прикосновение жизни, сверхотрешен-но скользящей мимо.
В Кциот приезжаем к обеду. По растянувшемуся военному городку слоняется множество солдат. Устойчивая смесь машинного масла, пыли и запахов солдатской кухни стоит в воздухе.
В километре отсюда развалины наббатейского города Ницана.
Читано о нем, перечитано.
В стеклянном зное посреди пустыни встают арочные ворота, ведущие в никуда, остатки акрополя.
Знаменитые археологи и шпионы начала века – Робинсон, Вулли, Лоуренс Аравийский – еще успели здесь увидеть сохранившиеся обломы церквей и мозаик, а потом – первая мировая, турки и немцы роют окопы, бьют мрамор могил. После войны вновь археологи, и находка за находкой: уйма остраконов, более двухсот папирусов, пятнадцать страниц вергил-лиевой "Энеиды", фрагменты Евангелия от Иоанна деяний святого Георгия, в общем-то провинциала, уроженца Лода, погибавшего и воскресавшего и вконец провозглашенного святым покровителем Англии.
Сухой жар колышет соты вымершей цивилизации.
Выпиваю почти полфляги воды.
Оставляем еще один потухший кратер, вулкан духа, некогда огненно бивший из пластов раннехристианского времени, а где-то правее, за нами, за скалистыми гребнями, в каких-то восемнадцати – двадцати километрах, Кадеш-Барнеа, центр вышедших из Египта колен Израиля, прародина человечества, и пустыня, пустыня…
По шоссе едем быстро, и слева, то удаляясь, то приближаясь, из-за скалистой земли неотступно следят за нами стеклянно-остановившимся взором пески Шунра.
Долгие косые тени джипов вовсю пытаются сбежать от цепкого этого взгляда, но не в силах вырваться из-под колес.
Низкое предзакатное солнце кажется яичным желтком, валяющемся в пыли.
На ночлег останавливаемся у развалин Шивты. Глохнут моторы, и мы на миг глохнем от звенящей в ушах тишины.
Внушительная цепочка джипов, включая присоединившиеся в Кциот, становится в круг недалеко от шоссе, у высотки Мицпе-Шивта, за которой, по ту сторону небольшой долины Карха, отчетливо видны подобные сотам развалины Шивты.
Голоса, перебранка, стук раскрываемых консервных банок, треск разжигаемого костра (кто-то собирается варить кофе) – все в этой вязкой предвечерней тишине звучит как из-под слоя воды. Идет распределение караульных вахт. Мне выпадает дежурить с четырех ночи.
Спускаюсь к развалинам.
Может ли быть где-либо более захватывающим зрелище огненно-безмолвного заката над пустыней, чем среди стен мертвого города?
Время, никому не принадлежащее.
Не видно грузно припадающих к земле туристских автобусов, и таблички на палках, воткнутые то тут, то там по древним улицам – как следы марсианской цивилизации вкупе с нелепым строением у входа в заповедник, построенным одной из давних археологических групп.
Стены, стены. Древние дома, вплотную прижавшись друг к другу, как соты, верили в покой и прочность внутреннего дворика с фонтаном или колодцем, повернув спины к пустынным пространствам, чреватым гибелью и нашествием, желая верить в то, что спины, прижатые одна к другой – достаточное средство защиты.
Огненный шар солнца, низко висящий над перекрестком двух улиц, мощенных в шестом веке новой эры, с дренажными каналами по обочине, подобен угловому уличному фонарю.
Темень скапливается в глубинах обширной древней давильни винограда в три камеры доя загрузки гроздьев, широкой мощеной площадки, на которой пляшут тени виноделов, и сусло течет по каналам в обмазанные глиной колодцеобразные ямы.
И почти сразу за давильней ныряешь через проход в атриум церкви, окруженной сотами келий обширного монастыря, церкви с залом доя молитв, апсидами, полом из мелового камня, и стенами, обшитыми мрамором, купелью и ступенями, ведущими к ней.
Величина развалин достаточна доя работы воображения.
Кресты, рыбы, символические сочетания букв и сейчас, на закате, прочерчены глубокими тенями.
В обвалах солнечного света пустыни они, казалось, трепетали живым дыханием.
Еще жарок и медлителен полдень, притолоки и барельефы полны спасительной тени и прохлады, но по углам уже заводится тьма, в щелях пространства едва слышно начинает посвистывать, постанывать, похохатывать ветер пустыни.
Еще красный шар висит над горизонтом, а набегающий редкими порывами гул, внезапно поражает избалованный тишиной слух.
Одиночество в пустыне, чреватое гибелью, рождает страстное желание прижаться друг к другу.
Гул множеств.
С погруженных на дно времени террас налетает порывом гул Исхода.
