Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
Папа возводит глаза к небу и говорит:
— Ну-ну.
Позднее я иду в киоск, где продает свои книжки дедушка. Я спрашиваю деда, отчего евреев послали на принудительные работы. Он отвечает, что если я их опять увижу, чтоб обращался с ними очень почтительно, что они достойны всякого уважения. Однако в этот день, я уверен, дед мне ничего не объяснил. Я был слишком мал тогда. «Ты молчи и не рассказывай об этом, в особенности учителю».
Дед явно откладывал серьезный разговор на потом. S'as gira. «Когда повернется».
Тогда я задался совершенно иным вопросом — как это евреи могут производить шляпы. Шляпы на плакатах и рекламах до того аристократичны, до того элегантны!
Примечание к рисунку[332]
Я тогда слишком мало знал, чтобы сокрушаться из-за евреек. Сильно позже, уже в Соларе, дед показал мне газеты 1938 года с постановлениями о чистоте расы. Но в тридцать восьмом году мне было шесть лет, в шестилетнем возрасте я газет не читал.
Потом как-то раз ни господин Ладзаро, ни другие на прополку сорняков почему-то вдруг не вышли. Тогда я подумал, что им позволили разойтись по домам после совсем небольшого наказания. После войны, однакоже, я слышал, как кто-то сообщил моей матери, что господин Ладзаро погиб в Германии. После войны я вообще получил возможность узнать множество всего. Не только откуда берутся дети (и как они туда попадают на девять месяцев ранее). Но даже и — куда деваются евреи и как они умирают.
Жизнь моя переменилась после нашего переезда в Солару. В городе я был себе невеселый ребенок, игравший в день по часику, по два с одноклассниками. Все остальное время я разлеживался с книжкой или гонял на велосипеде. Хорошими часами были часы, проводимые в дедовом киоске. Дед точил лясы с клиентами, а я возился и рылся, то и дело дивуясь необыкновенным находкам. Тем усугублялись мои одинокие бдения. Я жил только своими фантазиями.
В Соларе, откуда я самостоятельно ходил в школу по будням и где в остальное время шнырял по полям и по виноградникам, я был свободен. Необследованная территория открывалась широко передо мной. У меня там завелось много друзей. С этими друзьями я проводил все свободное время. Главным нашим занятием было — строить блиндажи.
Снова вижу нашу жизнь при молельне, вижу будто это фильм. Не колыхания кольчатого червя, а художественный монтаж…
Блиндажи не должны были походить на дома (ни крыш, ни стен, ни дверей, ни окон не требовалось). Для строительства блиндажа могли сойти любые ямы, щели, крутомоины, над которыми можно было бы накидать настил из веток и листьев, оставив неширокий лаз, — и простреливать всю долину или по крайней мере какую-нибудь площадку.
Оттуда высовывались наши ружья — то есть палки, — и мы палили очередями. Как в Джарабубе. Из подобного блиндажа нас можно было выморить только блокадой.
Начали мы посещать двор молельни, потому что в дальнем конце за футбольным полем, в складке почвы, за каменной стеной мы нашли для блиндажа чудное место. Оттуда можно было отстреливать всех двадцать двух игроков воскресного матча. Во дворе молельни жизнь протекала достаточно свободно, загоняли нас в церковь только в шесть часов на мессу плюс урок катехизиса и благословение, в остальные часы каждый делал что хотел. Там стояла недоразвитая карусель, несколько качелей и подмостки, на которых имело место мое первое публичное выступление в пьесе «Маленький парижанин». Там я приобрел тот первый актерский навык, который через некоторое время предоставил мне возможность отличиться в присутствии Лилы.
Приходили и старшие мальчики, приходили и юноши, играли в настольный теннис и играли в карты, естественно, не на деньги. Добрейший священник Коньяссо, распорядитель молельни, не принуждал нас к богобоязненности, ему только в общем и было-то надо, чтобы мы оставались под присмотром, а не мотались на велосипедах в город по дороге, которую вечно бомбили, и не околачивались потом возле «Каза Росса», самого популярного в нашей провинции борделя.
После восьмого сентября, капитуляции Италии, именно в молельне я впервые услышал о партизанах. Имелись в виду парни, которые укрывались от очередного призыва, объявленного Социальной республикой, или от немецких облав, — молодых ведь отлавливали на работы в Германии. Сначала их называли повстанцами. Их звали повстанцами и официальных коммюнике. И лишь через несколько месяцев, когда мы узнали, что десять из них были схвачены и расстреляны, — а один из расстрелянных был из Солары, — и когда по Би-би-си начали передавать для них специальные шифрованные сообщения, мы приучились именовать их партизанами, или, как они предпочитали, патриотами. В деревнях все за них переживали, мальчишки были из местных семей. Когда они показывались, то, невзирая на выдуманные ими прозвища — Дикобраз, Стрела, Синяя Борода, Ферруччо, — окликали их по тем именам, под которыми их давно знали. Среди них было много тех парней, с которыми мы не раз встречались во дворе молельни, куда они приходили играть в подкидного в обтерханных пиджачишках. Теперь у них завелись командирские картузы, патронташи, пулеметы, пояса с подвешенными лимонками, а некоторые щеголяли пистолетами в кобурах. Одетые в красные рубахи, в форменные английские кители, а кое-кто в гвардейские брюки и в гетры, они были неотразимы.
Начиная с сорок четвертого они заявлялись и к нам в Солару, как только Черные бригады убывали в другие городишки. Иногда приходили бадольянцы в голубых шейных платках, о них говорили — «сторонники короля», они, атакуя, кричали «Савойя!». А то появлялись гарибальдийцы[333] в красных платках, распевавшие песни против короля и Бадольо: «Над полями ветер завывает, поплыли над лугом облака, в сапогах разбитых выступаем за свою свободу воевать…»[334] Бадольянцы были вооружены гораздо лучше, было известно, что англичане посылают материальную помощь бадольянцам, а не кому попало, а всяким прочим не помогают, потому что прочие — коммунисты. У гарибальдийцев имелись автоматы, в точности как и у чернобригадовцев, они их у тех и отбирали при стычках или при налетах на оружейные склады. У бадольянцев же на вооружении были английские «стены» последней модификации.
«Стен» был легче автомата, с пустым прикладом, типа полого проволочного контура, магазин крепился не внизу, а сбоку у ствола. Один партизан мне как-то раз разрешил выстрелить. Вообще они стреляли в основном для тренировки и чтобы покрасоваться перед девушками.
Как-то зашли к нам и фашисты из бригады святого Марка. Они пели: «Сан-Марко! Сан-Марко! — не страшно умирать». Рассказывали, что туда набирали сплошь мальчиков из хороших семей, поддавшихся настроению, и надо отдать им должное — обращаются с населением вежливо и за девушками ухаживают с обхождением.
Примечание к рисунку[335]
Чернобригадовцы, напротив, вербовались или из тюрем, или из колоний для малолеток. Целью их было — запугать всех до потери сознания. Впрочем, времена стояли такие, когда имело смысл беречься любых пришельцев, даже и юношей из «Сан-Марко».
Мама ведет меня с собой на мессу в городок, с нами идет по дороге дама, живущая на вилле в нескольких километрах от нашего дома, которая проводит всю свою жизнь в ссорах с арендатором, по ее словам — арендатор плутует в отчетах. А поскольку этот арендатор был всем в нашем околотке известен как «красный», дама сделалась фашисткой, по меньшей мере в том самом смысле, в котором «фашисты» означает «противники красных». Мы выходим из церкви, двое офицеров из бригады «Сан-Марко» положили глаз на дамочек: хотя те уже и не первой молодости (думаю, маме около сорока), но имеют вполне товарный вид. Кроме того, армейцам, вестимо, любое дамское общество — просто подарок. Офицеры подходят что-то спросить, ведь они не местные. Дамы отвечают ровно-вежливо (незнакомцы, кстати, недурны собой). Дамы спрашивают, как им служится вдали от родных мест.
— Вернуть этой стране утраченное достоинство, милые госпожи, не так-то просто, немало предателей позорит честь Италии.
На что соседка в ответ:
— Вот-вот, как один тип, о котором мы упоминали как раз только что.
Из двух офицеров один натянуто улыбается:
— Хотелось бы услышать имя и адрес этого господина.
Моя мама бледнеет, краснеет и довольно естественным тоном перебивает приятельницу:
— Да знаете ли, лейтенант, это мы толковали об одном господине из Асти, который приезжал сюда пару лет назад, его потом, по слухам, взяли и отправили в Германию.
— Поделом ему, — улыбается лейтенант. Раскланиванья, прощания. По пути домой мама сквозь зубы выговаривает болтливой соседке, что такие времена стоят, в которые надо сначала подумать, а потом говорить, ни за что ни про что, гляди, — человека к стенке поставят.
