Александр Половец - Мистерии доктора Гора и другое…

Однопозов читал и обнаруживал строки, целые абзацы, которые он еще не написал, но вот-вот должен был, он даже узнавал вполне сложившиеся и удерживаемые памятью сюжеты будущих рассказов, выражения и обороты — их он только еще готовился записать. Но пока не записал — и это он знал точно… Воздух становился густым и плотным, заполняя легкие так, что перехватывало дыхание: размещалась квартира Однопозова на последнем этаже — под самой, невыносимо прогревавшейся, жестяной крышей.

Вот, наконец, балкон, здесь сегодня легко, совсем легко дышится, вот впереди, совсем близко просвет между соседними строениями. До него — всего один шаг.

Однопозов шагнул вперед…

В писательском доме было четырнадцать этажей.

Автору, записавшему сны Однопозова, первому досталось развязать тесемки старой картонной папки — папка оказалась пуста…

Есть многое на свете…

Гонконг

Эту квартирку я снимаю снова и снова, когда позволяют обстоятельства. Еще бы — такая роскошь: подобрав под себя ноги, привычно устроиться на диване, он — точно напротив окна, обращенного к океану, кажется приросшим к полу… Один этаж, две входные двери, общая терраса, на сваях, удерживаемая ими почти над велосипедной дорожкой: дом стоит на пологом склоне. Отделен он от океана песчаной полосой, что тянется вдоль кромки воды — много, много миль песка. Это пляж. Да и просто место, где легко дышится — ноги по щиколотки в рыхлом песке — и ты, не замечая бега времени, перебрасываешь мяч. До чего же славно! Так здесь всегда — круглый год, и особенно по выходным.

Я люблю южную зиму. Сегодня ничто не отвлекает: только набегающие на берег волны — они катятся оттуда, где поверхность воды кажется совсем гладкой и ровной, смыкаясь с небом. Багровый круг солнца поделен этой границей и теперь видна его меньшая часть. А сейчас он вообще утонет.

Хорошо, что ты снова в городе…

Стулья на нашей половине террасы едва умещаются — и все же, удобнее здесь. Ты молчишь, сцепив руки на затылке, откинулся назад, насколько позволяет парусина спинки легкого складного креслица. Я смотрю в сторону закатного солнца — оно уже совсем неяркое, можно не прищуриваться…

— Да не выдумываю я!..

Оборачиваюсь на твой голос. Отмалчиваюсь. Враль ты со стажем, профессионал, можно сказать, — пишешь занятно. Только верю я твоим историям через раз. Что сегодня?

— Знаю, скажешь — все выдумал. Да я и сам…

Молчим.

…

Вот, записываю, пока не подвела память. Теперь почему-то знаю — да, правда. Ну, знаю я — и все… Приглашаю и вас поверить — хотя бы точности пересказа.

А, в общем, — как угодно.

Да, так о чем ты…

…

Итак… Гонконг, остаемся здесь на ночь — пролетом в Пекин. Мы — это группа путешествующих американцев — газетчик я один — все мы из разных штатов. Поездка где-то одобрена, поддержана и здесь, и там: «культурные связи» благословил редактор. В Китае нас принимают, как знатных гостей, хотя, какие — «знатные»! Богатенькие — да, в группе есть.

А пока — Гонконг: аэропорт, отель — и в город, в город!.

Дальше — переписываю твой рассказ набело.

«Холодный сэндвич в самолете перед посадкой — это все за сегодня. Стоп, витрина, в ней — плакат-меню с выцветшими фотографиями предлагаемых блюд, и к ним подписи: на китайском, английском и — глазам не веришь — на русском, с забавными ошибками — но все же! Кажется, здесь можно перекусить, до ужина в гостинице хватит.

Сосед — по другую сторону высокого столика, у которого только и можно стоять. Он спиной к раздаче, за стеклом что-то шкворчит и булькает в глубоких металлических коробках и на открытой жаровне. Заказываете еду. Он слышит твой английский, ты — его, хотя, он почти сразу переходит, кажется, на китайский. И все же твой визави — европеец. Происхождения не австралийского, не канадского, но и, точно, не британского: английский — ему не родной. На вашем столике едва умещаются тарелки — твоя, наполненная рисом и жареными креветками, тем, что знакомо по восточным ресторанчикам — они теперь на каждом углу. Его — не знаешь чем. Можешь и не знать. Ешь, не поднимая глаз от тарелки.

— From States?.. Из Штатов?.. — это, кажется, к тебе.

Теперь ты смотришь на него — все обыкновенно. Только глаза, состоящие, кажется, из одних зрачков, немигающие. Ты не хочешь снова встретиться с этим взглядом. И еще замечаешь нос — он, как чужой, на этом, в остальном, лице европейца: короткий широкий, открытые ноздри, монголоидный. Бывает…

Занесло из какой-нибудь Португалии. Здесь полгорода приезжих… Хотя, тебе-то что? Сегодня (и тем более, завтра утром вы летите дальше, в континентальный Китай) его ты не увидишь. И вообще никогда.

К беседе ты не расположен: успеть бы в билетные кассы, подтвердить дату вылета. Тупая формальность — в билете же отмечено! Кассы — в двух кварталах от вашей харчевни, она тоже в небоскребе, из которых, собственно, и составлен центр города-страны. Только вы сейчас ниже уровня тротуара. Перейти из здания в соседнее и даже в другой конец центра можно, не коснувшись подошвами мостовой: дома здесь на уровне вторых-третьих этажей соединены пешеходными галереями.

Тарелка пустеет быстро, быстрее, чем хотелось бы — если бы не спешка!..

„Read!“ — поднимаешь голову: видишь протянутые через стол листки. Рука, чуть подрагивая, висит над столом. Почти машинально принимаешь их. Он же… Он тобой больше не интересуется и, кажется, безразличен к судьбе переданного, смотрит в сторону. „Да ладно, — говоришь ты себе, — опущу в первую же урну… Мало ли бумажного мусора приходит в почтовые ящики, не хватало в дороге этого добра… Почти не глядя, перебираешь страницы, все они вырваны из блокнота, или из тетради. Разная бумага, разные ручки, карандаш — листки, плотно заполнены неровными строчками. Хочешь — прочти! Между ними, вдруг, — аккуратные машинописные страницы. Эти на немецком, которого ты не знаешь, но угадываешь по артиклям, по буквосочетаниям, тебя пытались ему научить. Чего никогда не произошло — по мальчишеской занятости — есть же в жизни более интересные вещи. А тут: „Dertisch… Guttenmorgen…“

Верхний листок в пачке — русский текст, от руки. Вот оно что. Ну-ну… Пролистав стопу веером, находишь еще один такой, всего их два. Это — все? Остальное — на стол, можно подобрать на обратном пути, не торопясь. Если уборщик не выбросит. Хотя вряд ли — к гостям здесь внимательны, положат на заметном месте у выхода. Свернув, прячешь отобранные в боковой карман, оба — рукописные. Поднимаешь глаза. Только что он стоял напротив. Ушел? Осматриваешься: у стойки кассира его нет. Да и пусть…

Торопишься… Нагнать его — зачем? Он так ушел — чтобы незаметно.

Кассы вот-вот закроются. Перемахнув через пролеты лестницы, ведущей к переходу, почти бежишь по, как тебе представляется, бесконечной галерее, на одном участке она округло изгибается, и ты догадываешься, что заблудился. Пытаешься сообразить — куда дальше?

Замечаешь: здесь сидит существо. Как определить то, что ты видишь? Можете ли представить себе паука размером с человека, распластанного на цементном полу. Но это — человек. Не имеющее цвета тряпье, вывернутые… следовало было сказать, наверное, руки и ноги, — и все никак не соответствует тому, что мы привыкли так называть. Рядом — кусок мешковины, туда проходящие, торопясь по своим делам, — город-торговец, город-коммерсант — бросают мелочь.

Ты — на расстоянии нескольких шагов от „паука“. Под шапкой прямых черных волос (такие бывают у азиатов — у японцев, корейцев), догадываешься вдруг, — глаза человека, только что, минуты назад, передавшего тебе листки. Эти зрачки — они снова смотрят сквозь тебя, не мигая.

Чепуха! Галлюцинациям ты не подвержен, стало быть, какие-то шестеренки в мозгу крутануло выпитое наспех превосходное, крепкое местное пиво, им ты запивал остро приправленные креветки. Близнецы? Да присмотрись — что между ними общего? Глаза — и что с того? Никакого сходства, — уговариваешь ты себя.

Этот — заросший, наверное, вечной щетиной. Тот — аккуратно, каким ты помнишь случайного сотрапезника, одет, выбрит… И все же, это — он. Ты почему-то точно знаешь. Инстинктивно поднимаешь аппарат, он как всегда болтается у тебя на шее: все же репортажная фотография — твоя первая профессия. Снимаешь, подходишь чуть ближе, снимаешь еще. Затвор камеры оглушительно клацает в полной тишине — хотя, какая тишина! — переход заполнен спешащими людьми, где-то под вами поток автомобилей, но ты сейчас ничего не слышишь, кроме затвора — обычно мягкого, беззвучного. Этой камерой ты снимаешь не первый год — немецкая техника не подводит. Никогда.

Существо, заметив нацеленный на него объектив, кричит что-то, машет своими конечностями. Все же, зря, понимаешь ты сразу, не таясь, снял его — человека, возможно, понимающего свое уродство.