Александр Половец - Мистерии доктора Гора и другое…

Существо, заметив нацеленный на него объектив, кричит что-то, машет своими конечностями. Все же, зря, понимаешь ты сразу, не таясь, снял его — человека, возможно, понимающего свое уродство.

Ты опускаешь камеру, лезешь в карман и, не глядя, бросаешь на тряпку кучу монет, среди которых были, кажется, и не мелкого достоинства. Проходишь мимо, оно сгребает с мешковины монеты и горстью запускает их в тебя, кричит, наверное, — угрозы. Монеты, звеня, рассыпаются по бетону. Торопишься пройти, почему-то продолжая двигаться в неверном направлении, в чем ты уже убедился.

А ведь правда, напрасно — Бог с ним. Мало ли успел ты наснимать в этом потрясающем городе…

Но, глаза… глаза! И — близко посаженный к верхней губе, широкий, несоразмерный остальным частям лица, нос, вспоминаешь того, невесть куда девшегося.

Померещилось, с облегчением догадываешься: „Чепуха все это! Померещилось…“ В кассу успеваешь — только-только.

Возвращаясь, стараешься не смотреть в сторону, где должно оставаться чудовище — времени уже в обрез, по пути заглядываешь в харчевню, конечно, там листков нет, за вашим столиком едят другие. Уборщик ничего не знает и ничего не выбрасывал“.

Дальше — цитирую тебя почти дословно:

— Вернувшись, отношу две катушки в проявку — в срочную, одночасовую, в ущерб качеству. Редко доверяю им здесь. Можно бы сдать в нашу лабораторию, что и делаю наутро с оставшимися (отснял в поездке пленок с десяток, не меньше), но тороплюсь, еще не сломала разница во времени: по опыту, со мной это происходит точно на третий день по возвращению с другого континента. А пока забираю из проявки негативы. К каждому приложены контрольные отпечатки. В этих двух — мура: одна пленка почти вся предотлетная, не успел ее заменить в камере: какая разница? Досниму в пути… Вторая — Гонконг: аэропорт, гостиница и, конечно, хорошенькая (какими бывают китаянки, отобранные для такой службы) горничная. Позировать, улыбнуться? Пожалуйста, она не возражает. Да и — против чего она, вообще, возражает?

Так, дальше — еще виды, еще, это все для себя, не для работы. Утром, заглянув в агентство, наспех приветствую коллег. Сувениры, обещаю, будут потом, когда распакуюсь.

Дома снова рассматриваю контрольные отпечатки — по ним отберем с редактором, что печатать к материалу. Но это — когда напишется, с чем пока меня не торопят: будет не репортаж — заказаны комментарии. И это — хорошо. Значит, будут комментарии. Вот, снова — Гонконг: город, лодки, плавучие рестораны, целые дома с покатыми крышами на баржах. Уличные торговцы сушеной, вяленой, жареной, живой рыбой, загадочными, безобразного вида, морскими гадами — таких я вижу впервые. Неужели, их едят?

Вот — небоскреб с забегаловкой, где я ел креветки, бесчисленные этажи — я снял их под углом в перспективе: здание как бы заваливается, прием расхожий — у начинающих любителей тоже. Вот — от него тянется переход, уведший меня куда-то, куда идти мне совсем не следовало. Ну-ка, ну-ка: сейчас будет чудовище, гнев которого я нечаянно вызвал.

Вот снова город, аэропорт, едва уместившийся на клочке земли, после которого сразу начинается океан. Возвращаюсь к началу пленки, уже не по контролькам, ищу в негативах — под сильной линзой над коробочкой с подсвеченным матовым стеклом — кадры, те два: в них должен быть „паук“. Нет их — все остальные есть. Два прозрачных прямоугольничка — как раз здесь, где, предположительно, запечатлено смутившее меня существо. Я точно помню последовательность кадров. Этих нет: вместо них — два пустых окошечка.

Возвращаюсь к началу пленки, просматриваю всё до самых последних кадров — ничего похожего. Вот уже континентальный Китай: Шанхай, неожиданной здесь совершенно европейской красоты — набережная. Вдоль нее здания, построенные когда-то приезжими архитекторами. Дальше — Пекин, дворец приемов, барахолка с бесконечными „шелковыми“ рядами… Продавцы чуть ли не силой тащат к своим палаткам и столам. „Ципер! Ципер!!!“ Потом мы догадываемся — это должно означать „Cheaper!“ — „Дешевле!“ То есть приглашение вступить в торговые переговоры… Знаменитая стена… „Город мертвых“…»

Отложив записки в сторону, вспоминаю.

Ты, приблизив к моим глазам, разматываешь рулончик пленки:

— Убедись сам!

Знаешь, — и я в фотографии не новичок. Заторопившись, уходишь — у тебя сегодня важное дело, и я завидую, потому что знаю причину твоей поспешности. Возвращаюсь на террасу. Вот и листки незнакомца — они остались здесь же, у деревянной ножки стула, прижатые к полу тяжелой стеклянной пепельницей: ты собирался показать мне и их. Рассеянность? На тебя не похоже.

Позже я подбираю листки, их два, читаю, с трудом разбирая русские каракули. Без абзацев, из того, что удается прочесть — текст ни к кому не обращен: оборванные фразы, недописанные слова. И я угадываю: здесь как бы конспект — только что рассказанного тобой. О каждом эпизоде — по несколько строчек: «…обед в забегаловке, сосед по столику… — чуть ниже — поразившая тебя встреча на переходе…». Другая страница: «Пекин… Шанхай… Пустые кадры фотопленки». Конечно, ты мог бы все это набросать в пути сам.

Но почерк не твой — совсем не твой.

Я держу листки в руках, рассматриваю, перечитываю… С виду — те, что отданы тебе незнакомцем. Но отданы до твоего блуждания в переходах, здесь… здесь и о пустых кадрах в отснятой тобой пленке…

…

…Ночь случилась совсем скверная. Я часто просыпаюсь, утром силюсь вспомнить — что снилось? Дрянь всякая снилась — дрянь, одно слово, лучше бы и не вспоминать. На другой день набираю твой номер — длинные гудки. И на третий — тоже. И на четвертый…

Звоню в агентство: меня там немного знают — к тебе заглядывал не раз. Слышу: «Он же собирался снова — не в Китай ли?..»

— …?

— Нет, не от нас, сам.

Однажды автоответчик заговорит твоим голосом. Услышал я эту запись утром. Но почему не было звонка? Сплю я чутко, и заглушен телефон на ночь точно не был:

«Я в Гонконге… понимаешь…» — пробилось сквозь короткие гудки, сопровождавшие всю запись.

Остальное разобрать невозможно…

Здесь оставленные нам записи обрываются. Возможно, обещали наши гости, они еще зайдут. Как-нибудь…

— Пленка, — сказали они, уходя, — пока у нас.

Позвонить им что ли — номера телефона не оставили…

Оставленный конверт мы еще и еще раз потрясли над столом, заглянули в него — нет ли внутри и тех листков? Их не было.

Добавить нечего. Пока.

От Однопозова:

— Сумею ли завершить этот рассказ, я и сейчас не знаю. Пока он записывался, я постоянно возвращался к первым абзацам, каждый раз находя в них что-то, требовавшее то существенной правки, а то и просто — быть оставленным за пределами содержания. Такое у меня происходит нечасто — может быть, даже никогда. И потом…

…Потом дважды останавливался принтер, утеряв связь с компьютером, в котором хранится текст рассказа. Мне пытались помочь знатоки в технике компьютерного письма, это они налаживали компьютер, заменивший мне пишущую машинку. Не сразу, но помогли, не найдя никакой неисправности: в их присутствии, казалось, принтер просто заработал сам.

Едва я успел заслать на него текст, безо всякой видимой причины, погас экран монитора.

Мастера мои и по сей час не знают причины сбоя системы. Будем разбираться, пообещали они. Так что, дописываю я эти фразы на обычной пишущей машинке, которая, вот сколько уже времени, сохраняется мной из сентиментальных соображений…

Подвал

Появление Четыркина на свет совершенно не было обязательным. Напротив, оно казалось случайным и долгое время оставалось вовсе незамеченным — даже теми, кто жил в непосредственной близости от этого события.

Что это было за место? Кирпичной кладки, с истлевшими от множества неуютных лет внутренними переборками, приземистые домишки подступали к совсем уже древней часовенке. Весь переулок этот сохранялся в центральной части города скорее всего временно, до какой-то неопределенной поры: был он густо заселен горожанами не в первом поколении, чуть ковырни его — куда всех селить? В часовенке же, сколько она стояла, а вернее, в пристройках к ней, обитали семьи настоятелей; от последнего из них родилась женщина, ставшая впоследствии матерью Четыркина — она-то и унаследовала свое право оставаться здесь, уже в самой, приспособленной под жилье, убогой часовенке, после навечной ссылки архимандрита.

Чем же еще замечательно это место? Тем, например, что сочетался здесь царь Иван Грозный со своею четвертою, кажется, женой. Рассказывают, перед самым рождением Четыркина в районе прокладывали железные трубы водопровода и под полом, как раз там, где размещалось жилище Четыркиных, раскопали скелет в рыцарских доспехах. Приехали люди в галстуках, разглядывали истлевший гроб, а потом увезли его в крытом грузовике — освободив место для появления здесь нового человека.