Александр Половец - Мистерии доктора Гора и другое…
Если бы потом Однопозова спросили, как рождаются сюжеты рассказов, все чаще остающихся рукописями, — он бы не смог ответить. А скорее — не захотел бы. Но никто его об этом никогда не спрашивал… Да и кому бы спрашивать, если, кроме него самого и кроме редакторов, всегда сочувственно-равнодушных к нему, никто и никогда, почти знал Однопозов, их не прочтет.
Ударив последний раз по буковке на клавиатуре, он разглядывал на экране только что получившееся слово, удивлялся невозможности соотнести его начертание с тем, что он хотел выразить. Да и он ли… или — кто? Слово распадалось на части, на слоги, на буквы, и он, вдруг, задумывался — а есть ли вообще такое слово? Убедившись, что все же есть, Однопозов пробегал глазами весь текст на экране, распечатывал, вынимал из пластикового корытца несколько только что отпечатанных страниц, складывал их на край стола и больше к ним не возвращался.
А собираясь в редакцию, брал оттуда два-три листка, скалывал их скобой, завязывал тесемки на картонной папке и уходил… Возвратившись, из папки он их не вынимал, а в другой раз прибавлял к ним еще листков, и папка понемногу наполнялась: редко, чтобы оттуда убывали страницы. Почти никогда.
Нельзя сказать, чтобы Однопозов не понимал обреченность всего, что рождалось в результате дней, проведенных им с обладавшим удивительной, притягательной для Однопозова, силой компьютером. Но все равно, не оставлял он занятия, которому посвятил себя, и которое всегда считал главным в своей жизни. При том, что он ощущал полную ненужность и необязательность этого занятия, а, может быть, и себя самого, да и всего происходящего вокруг него. С ним же, в этом он давно уверился, уж точно ничего заслуживающего внимания не происходит. И произойти не может…
Хотя была у Однопозова тайна, но о ней — потом.
А время текло, казалось, оно шло где-то совсем рядом — протяни руку, догадывался он — осязанием можно ощутить ход дней… недель… Можно, только Однопозов старался об этом не думать. А когда задумывался, феномен времени представлялся ему как нечто материальное, был ему не понятен и даже его отпугивал.
Однако, ожидание, запрятанное в глубинах сознания, сохранялось, в чем он и себе-то стеснялся признаться. Ну, к примеру, — что вот, будут ему звонить из знакомых редакций: «Давненько вы к нам не заглядывали, ничего не показывали, не оставляли!» — скажет звонящий. Пусть не сегодня, пусть не завтра, но позвонят…
Сделало же его однажды подобное состояние частичкой некоей институции, объединившей литераторов, правда, уже давно не дающей им никаких специальных привилегий и льгот — это все оставалось в прошлой жизни. От того времени, от той, ощущавшейся Однопозовым, былой собственной значимости, и даже особой предназначенности своей жизни, теперь только и оставалась ностальгическая привычка, побуждающая его не оставлять писательского занятия. Вот и «макинтош» теперь появился…
И ведь досталась все же тогда Однопозову эта неказистая квартира — хотя, может, потому именно ему она и досталась — соответственная месту, занимаемому им в так называемом литературном процессе, но и недостаточности требуемой в таком деле личной напористости. Дом (тогда новостройка) был заселен коллегами Однопозова по литературному промыслу. Их-то как раз к нынешним дням оставалось здесь совсем немного — квартиры разошлись по новым жильцам, большей частью неизвестным и непонятным Однопозову людям.
Зато и теперь — здесь можно выйти на балкон, обладавший особым достоинством, о чем знал только он, Однопозов, и о котором он никому не рассказывал — даже и той, и даже тогда, когда у него с ней почти случилось, не завершившись ничем, как и вообще многое в жизни Однопозова. Почему не рассказывал? Так, иногда, как бы между прочим, не показывая, перебирал при ней скопившиеся в папке с тесемками листки. Чего-то все опасался…
Леда, такое странное имя, будто из античного времени… «Ледышка», про себя называл ее Однопозов, и было почему: она скоро уходила, и Однопозов, кажется, радовался этому. И, оставляя его каждый раз, она обещала сказать Однопозову — что-то, о чем не хотела пока говорить. «В другой раз, может быть завтра…»
Это завтра все не наступало, а потом ему сказали, что она была в самолете, потерпевшем аварию где-то над южным морем страны. Да и была ли она?..
И вот теперь — о главном. Однопозов знал, что расскажи он о секрете, ставшем самым важным обстоятельством в его жизни, — отберуту него непременно квартиру. И «макинтош» отберут. Кто-то из его коллег сделал бы все, чтобы заполучить квартиру Однопозова. И Однопозов даже догадывался — кто. Ему же, Однопозову, стараниями этого «кого-то», дадут взамен другую, пусть даже большую по размерам, но в ней уже не будет этого балкона. А то и затаскают доброхоты по докторам — ведь не может быть такого, не бывает. У них не бывает.
Что же это был за секрет? А вот что: стоило ему отворить застеклённую балконную дверь, ведшую с кухоньки, — один лишь шаг к невысоким, по пояс, периламподдерживаемым крашеными металлическими прутьями совсем узкого балкона — тоже в один шаг отделенного, по бокам от соседских, глухими серыми панелями, — и наступит такое…
Ближе к вечеру, если выйти, облокотиться на перильца, всмотреться между соседними домамив проём, оставлявший открытой часть закатного неба, вглядеться, и тогда больше нет этих домов: стихнет доносящийся сюда постоянный автомобильный шум — визжание тормозов, нетерпеливые гудки. Исчезала вся улица — больше нет ее. Но… но взамен открывается потаенный мир — просторный, ярко расцвеченный и наполненный замечательным светом, казалось, проникающим сквозь телесную оболочку Однопозова, которая здесь и вовсе не ощущалась. И оставалось ему только занести ногу за перильца… Однопозов знал: потом надо пройти несколько шагов, а там…
Там всё, что требовалось Однопозову, чтобы понимать, что он здесь не случайно и что сам он замыслен как свидетель этого замечательного состояния мира, что он тот, кому следовало увидеть, понять, записать происходящее. Он стоял здесь, не замечая времени, и, вернувшись к столу, сразу, боясь упустить самое важное из только что пережитого, садился писать. Так листки и собирались в папке с тесемками, а потом и в ней уже престали помещаться.
Вернувшись к столу, он прислушивался, как постукивает под его пальцами панелька с клавишами-буковками. Компьютер светился экранчиком, Однопозов всматривался в него, и потом, как со стороны, вдруг видел себя у кромки непрозрачной и неживой воды — она начиналась прямо у его ног. Однопозов, кажется, был здесь много раз и догадывался, что, наверное, вода здесь не была глубокой: местами видны были тянущиеся к ее поверхности, от самого берега, нити водорослей. Однопозов присаживался, он обнимал руками колени, замирал, ничего не замечая перед собой…
А потом, подняв голову, Однопозов смотрел, как, закатав юбку, открыв ноги, не знавшие загара, она, осторожно ступая по близкому дну, садилась рядом, пристраивала на коленях принесенную книгу. У книги был твердый и, наверное, благородно-шершавый наощупь матерчатый переплет, где верхней строкой поблескивало фольгой имя, он знал, что это его имя. А ниже — крупно, от корешка до обреза — еще строка.
Однопозов силился прочесть эту строку и не успевал, потому что она почти сразу перекладывала книгу лицом обложки вниз. И они снова молчали. Молчали долго. О чем? Она — кто знает о чем?.. Он — о том, что вот хорошо бы в следующий раз успеть прочесть слова, оттиснутые на переплете, может быть, даже раскрыть, полистать страницу за страницей книгу. Хотя — зачем? Он теперь и так знал почти слово в слово содержание каждой страницы. Это было знание особого рода, оно не укладывается в понятия, привычные Однопозову. И он опасался заговорить, потому что сразу все могло исчезнуть.
Потом она также неслышно поднималась и, положив ладонь ему на голову, стояла еще, может, с минуту, может, дольше и уходила. А Однопозов оставался. И теперь надо было лишь удержать в памяти очень важное, только что понятое, успеть записать. Потом, не сводя глаз с неяркого экрана монитора (заменить бы его давно, да все было не до того), Однопозов уже знал, что он вспомнит и запишет сейчас — такое, и скоро все станет понятно не только ему, Однопозову, но всем. Всем. Но это состояние приходило только потом, после балкона.
Скорее, скорее, торопил себя Однопозов сегодня. Надо только снова ощутить, знал он, себя там, и тогда все произойдет. Здесь, у стола со стопками желтоватой бумаги, со старой папкой, произойти больше ничего не может. Да и откуда бы? И все же… И все же… Однопозов подошел к столу, присел, механически, почти не задумываясь, открыл экран — замелькали страницы, сменяя одна другую. Всмотревшись, Однопозов читал. Текст был ему незнаком. Может, остался от времени, когда служил «макинтош» в редакции так скоро, после первого выпуска, закрывшегося журнальчика? А теперь явился вдруг из потайных недр загадочной машины, до которых Однопозову не случилось добраться, да он никогда и не пытался.
