Александр Половец - Мистерии доктора Гора и другое…

И пусть старания ее были, чего уж скрывать, не всегда успешны — память о ней становилась для меня с годами дороже и уважительнее. «Была не была!» — решил я и засунул фотопортрет среди десятка совсем старых, почти дагерротипных фотографий далеких предков, передаваемых «на свободу» моими родными. «Наши уезжали в начале века — вдруг найдешь там кого-нибудь», — напутствовали они меня.

Эти дагерротипы сослужили свою службу — я, действительно, нашел родных (вернее, они меня — потом, спустя годы, мы вместе рассматривали старые фотографии), и с их же помощью выехал со мною портрет: пограничник в Шереметьево пролистнул их веерно — и бросил в чемодан, сочтя неинтересным подробное их разглядывание.

…Зато все мои фотографии — и те, где я был снят в солдатской форме, и те, на которых было больше двух человек, — остались провожавшим меня друзьям. Ко мне они все попали, но спустя годы. Фотопортрет же, благополучно миновав вместе с нами границы Австрии, Италии и, наконец, Америки, снова занял свое место. И снова не на стене: чернильная надпись на нем стала бледнеть, и я счел за благо оставить его в конверте — том самом, в котором он достался мне четыре десятка лет назад.

Случается, я вдруг забываю — где он, где хранится прощальный подарок Анны Семеновны. Это может произойти со мной в любой час, даже ночью. Где же он?

Потом я, конечно, нахожу его и, не вынимая из конверта, перекладываю в новое, как мне кажется, более памятное место…

Иногда же я достаю из конверта фотографию, рассматриваю её — и наступает момент, когда за чертами Шаляпина, как бы из небытия, проступает передо мною тёмное пространство огромного коридора, из глубины которого медленно, слегка ссутулившись, идет мне навстречу маленькая женщина. На её плечи наброшен широкий, окутывающий всю её фигурку, платок, волосы гладко, на пробор, расчесаны, выпуклые глаза внимательно смотрят на меня. Она улыбается и, кажется, готовится что-то сказать. Я хочу, я очень хочу узнать — что она говорит мне? Но вот видение исчезает. Подержав какое-то время портрет, я прячу его в конверт и убираю — до другого раза.

Узнаю ли я когда-нибудь — что не успела сказать мне Анна Семеновна?

Часть 2

Сны Однопозова

Введение в тему

Проф. Станислав Фурта, Союз писателей Москвы

«Сны Однопозова» Александра Половца — собрание разрозненных по сюжетной композиции, но единых по высшему, философскому замыслу великолепно выписанных коротких новелл. Однопозов, чудаковатый прозаик, черпающий истории своих героев из параллельного мира, располагающегося… за перилами балкона писательского дома. Дуальность мироздания, неподчинённость мира идеального миру материальному, и наоборот, — лейтмотив всего цикла.

Кадры фотоплёнки, где был запечатлён странный человек, оставивший автору не менее странную рукопись, оказываются пустыми, будто человек этот существовал в ином измерении, нежели его рукопись (рассказ «Гонконг»), Старинный брегет, купленный героем в антикварной лавке, показывает каждый день одно и то же число (рассказ «Брегет»), Как и в знаменитом фильме «День сурка», герой начинает понимать, что переживает один и тот же день снова и снова, только вот события претерпевают непонятный герою угрожающий дрейф, будто ОТТУДА ему посылается предупреждение. Предупреждение услышано не было. Герой погибает.

Неудачник Сонин, герой рассказа «Переход», в снах своих превращается в блистательного Санина, а его жена Лора — в Лару. Однажды Сонин не просыпается, а Санин и Лара продолжают жить в параллельном мире. Эту дуальность «Снов Однопозова» тоже можно трактовать, как «мы» и «они», но теперь это категория уже философская. Дуальность — это снова необязательность развития человеческой судьбы по единому сценарию.

И вот в рассказе «Подвал» Александр Половец так и представляет своего героя Четыркина, появление которого на свет «совершенно не было обязательным». Среда обитания Четыркина — подвал, где он тихо и незаметно и для себя, и для окружающих прожил свою жизнь с неприметной женой Катюшей, существование которой столь же необязательно, как и его собственное. Подвал, в котором никогда и ничего не меняется — ещё одна грань, которой представляется современная Россия.

Приведенный выше текст — фрагмент рецензии на публикации, представленные в Альманахе Союза писателей Москвы (вып.29, 2004 г.), в котором впервые опубликованы главы из настоящего сборника.

Балкон

Однопозов обладал литературным даром — отрицать наличие которого не решались даже и редакторы, возвращавшие приносимые им рукописи.

Это были рассказы — не длинные, но плоды многих часов, проводимых Однопозовым со стареньким «макинтошем». Наверное, ему чаще хотелось завалиться на обитый потертым по краям, давно не модным и неопределенного цвета плюшем, диван, пристроиться на нем — с того конца, что ближе к лампе, протянуть руку, и, не глядя, взять с дощечки-столика, приделанного к стойке лампы, книгу — ту, что сверху, неважно какую: все они не были прочитаны и покоились здесь месяцами.

Книги были дарены приятелями, ими же написаны, отпечатаны, за счет авторов, чего сам Однопозов решительно не хотел делать, полагая подобное занятие унизительным и вообще неправильным.

Кто ему помешает? — его давно никто не навещает. Да и зачем бы? Телефон Однопозов почти всегда держал выключенным — разве что сам звонил куда-то… А так, можно было думать, что звонят, что это он сам не хочет принимать звонки. Издательства не проявляют интереса к публикации его книги, в которую вошло бы всё, что он счел бы правильным разместить под одним переплетом. И название уже было придумано сборнику — «Странные рассказы», назвал бы его Однопозов. Рассказы его, и правда, могли казаться странными — по сюжету и по манере.

Иные из них все же подверглись публикации — именно подверглись, говорил Однопозов, оказавшись за одним столиком с кем-то из знакомых в нижнем буфете клуба литераторов. Здесь брали, главным образом, холодную закуску под водку, но заказывали и горячее. Однопозов ходил именно сюда, хотя были еще в клубе два ресторана, лишенные, как он считал, должной ауры, потерявшие былую привлекательность для литературной и близкой ей публики, большей частью теперь небогатой. Здесь столовались пассажиры подкатывавших к ресторану с боковой улицы чистых, даже и в скверную погоду, авто.

Водители придерживали дверцу, пока пассажиры, не торопясь, сначала ногами ощупывали тротуар, потом и сами показывались и степенно шествовали небольшими группками — по два, по три человека — в направлении недавно установленных глухих дубовых дверей, взамен старых, изрядно обветшавших, ведущих в ресторан.

Рассказы же — почему «подверглись»? Да потому, знал Однопозов: то, что оставалось от начального текста, он стеснялся даже и сам прочесть. В них исчезала причина — зачем они были Однопозовым записаны. Получив авторский экземпляр, еще пахнувший типографией, — он заранее, еще не раскрыв журнал, почти знал, что останется от его текста, а что из текста вымарано задолго до набора.

Рассказы его, и правда, наверное, можно назвать странными, и было бы это справедливо: они совершенно не были похожи на те, чаще всего заполнявшие страницы журналов, как-то выживших в эти годы, за счет читательской традиции, но чаще — за счет помощи состоятельных благодетелей — спонсоров, выражаясь современно.

Герои его рассказов — неприметные и ничем не выдающиеся человеки, но именно с ними почему-то происходило нечто необычное, необъяснимое — что и описать-то непросто и не каждому по силам. А Однопозову — было по силам. Удивительные ситуации, в которых оказывались его герои, разрешались как-то сами собой и незаметно, хотя и не обязательно благополучно…

Впрочем, эта незаметность отчасти была свойственна и самому автору, что почти каждый раз, по завершении последней страницы, побуждало его задумываться — да кому все это надо! И вообще… Но существовала некая сила — ее не могли побороть ставшие ему привычными лень, и даже безразличие к судьбе всего, что у него написалось уже или напишется позже, и все это образовывало состояние, которое можно назвать вялостью мысли. А эта сила — она подталкивала Однопозова к столику со стареньким компьютером, списанным в редакции журнальчика, закрывшегося сразу же после выпуска первых номеров, — за невостребованностью. Вскоре и редактора его не стало: говорили — нелепый случай… Так «макинтош», и тогда уже не новый, заменил ему пишущую машинку.

Если бы потом Однопозова спросили, как рождаются сюжеты рассказов, все чаще остающихся рукописями, — он бы не смог ответить. А скорее — не захотел бы. Но никто его об этом никогда не спрашивал… Да и кому бы спрашивать, если, кроме него самого и кроме редакторов, всегда сочувственно-равнодушных к нему, никто и никогда, почти знал Однопозов, их не прочтет.