Последний дар - Гурна Абдулразак

Ральф покосился на Джилл — всё так, он не преувеличивает? Та кивнула, но в ее жесте Анне почудилось легкое нетерпение, словно в действительности Джилл считала, что Ральф всё же преувеличивает и Лора совсем не такая, а еще ей хотелось, чтобы он поскорее договорил и можно было побеседовать о чем-нибудь другом. Анне тоже хотелось побыстрее с этим покончить, так что она была с Джилл солидарна. Что-то в его голосе — то ли поучающий тон, то ли увлеченное самолюбование — раздражало ее больше обычного. Ральф перевел взгляд на Ника и потом наконец взглянул на Анну; лицо его всё еще было мрачно, но глаза уже чуточку блестели от вина. Он сделал еще глоток, не спеша, зная, что никто его не прервет, и Анна подивилась его убежденности, что слушатели будут покорно сидеть и ждать.

Он продолжил:

— Думаю, она так изменилась из-за мужчин. Мы с Джилл много говорили об этом все эти годы. Таковы родители: только и делают, что без конца говорят о детях и потом на основе этой болтовни порой выстраивают сложные умозаключения. Так что, может статься, и мое утверждение о том, что Лору изменили мужчины, — тоже не более чем один из таких болтологических выводов. Как бы то ни было, мужчин она выбирала таких, которые ее подначивали, подбивали на всякие рискованные штуки. Не удивлюсь, если она тоже их подначивала. И даже провоцировала, тоже не удивлюсь. Она рассказывала: попойки, опасные переделки за городом… Тебе, Ник, она наверняка еще что-то рассказывала, о чем не говорила нам. Это вполне естественно.

— Ничего она мне толком не рассказывала, — сухо ответил Ник.

Похоже, он тоже понемногу начинал закипать.

— До Энтони мы знали только еще об одном ее мужчине, — сказал Ральф, проигнорировав его попытку возразить. — Его звали Джастин, он был долговязый, нескладный, любил поесть; они долго встречались. Надеюсь, я не слишком обидно его описываю. Неловкий, застенчивый малый с хорошими манерами. Они повсюду были вместе: путешествовали, катались верхом и на лыжах, лазили в горы. Даже когда к нам приезжали, часами пропадали на прогулках. А потом, видимо, устали друг от друга, потому что едва закончили учебу — а учатся архитекторы долго, — разбежались в разные стороны, словно так изначально и планировали.

А потом она встретила Энтони, поступила к нему в бюро, и я с самого начала заподозрил, что он ей не по зубам. Там если и могло сложиться, то лишь если бы она была готова брать под козырек по первому его требованию, а он человек такой, что козырять пришлось бы часто. К моему удивлению, она оказалась не против, и прежнее бесстрашное дитя стало младшим партнером в сомнительном предприятии. Сомнительным я назвал его не потому, будто думаю, что между ними всё кончено и, значит, позволительно высказать всё, что я думаю об их отношениях. Не уверен, что они закончатся, несмотря на весь этот недавний кошмар. Потому как знаю: синяки сойдут, и эти двое снова съедутся, чтобы наставить друг другу новых. «Сомнительное» я сказал потому, что с самого начала расцениваю их партнерство как спорное и неравноправное.

Джилл заерзала в кресле, и Анна обрадовалась, что сейчас она нетерпеливо хлопнет по столу и сменит тему, однако было понятно: никто не отважится перебивать Ральфа, когда он настроен поговорить. Он снова отхлебнул вина, они прилежно ждали.

— Почему в Энтони столько злобы и жестокости? Я размышлял об этом не раз. Возможно, он таким родился. Бывает, что люди неадекватны и отвратительны просто по своей природе. А возможно, это от воспитания. Он вырос в Родезии, в семье с жестокими нравами. Отец его, судя по всему, был человеком буйным, разочарованным, часто пил и срывался на крик. Видимо, Энтони неизбежно впитал эту отраву и теперь тоже живет во злобе. Как бы то ни было, эти двое, Энтони и Лора, уже добрых десять лет колошматят друг друга, причем бедняжке Лоре попадает намного больше. Энтони не справляется с гневом и совершенно потерял страх, не чувствует берегов. Много лет с нарастающим бессилием я наблюдаю это безобразие, а в последнее время начинаю опасаться худшего.

Ральф замолчал, но что-то в его тоне подсказало Анне, что это лишь передышка — подкопить сил. Принесли еду, все оживились, и чары Ральфа рассеялись. Когда официанты удалились, Джилл сказала:

— Что ж, Ральф, теперь, когда ты высказался, давай пожелаем им обоим всего хорошего и оставим в покое. А сами лучше поднимем тост за Ника и Анну.

— За Ника и Анну! — Против тостов Ральф никогда не возражал.

«Чтобы так вышколить домашних, понадобились, должно быть, годы упорной дрессуры», — подумалось Анне. Добиться повиновения можно не только гневом и капризами — Ральф вполне управлялся с помощью тонкого, искусного словоплетства. Она слушала его, и в душе вскипал безмолвный гнев. Сколько можно мучить нас самодовольными разглагольствованиями! Как представишь, что в твое отсутствие тебя саму так же препарируют…

За вечер было поднято еще немало тостов, и все были слегка нетрезвыми, когда вышли из ресторана и направились по набережной провожать Джилл и Ральфа до отеля. Ночь выдалась ясная, холодная, звездная. Ральф немедленно завладел рукой Анны и мало того что не отпускал, еще и поглаживал свободной ладонью. От этого прикосновения Анна внутренне вскипела, но руку не отняла. По пути он принялся декламировать «Одинокую жницу», обращаясь к морю, словно там его слушала многочисленная публика. Проходившая мимо пара улыбнулась, он весело помахал им рукой.

Дочитав до конца, он легонько похлопал Анну по животу и сказал:

— Вот подаришь нам маленького дикаренка — будем в качестве колыбельной читать ему на ночь Вордсворта.

Анну передернуло, а Ральф лишь покрепче ухватил ее за руку, посмеиваясь себе под нос. Какое-то время шли молча, вдруг Ральф сказал:

— Слышал о твоем отце, сочувствую. Ужасно узнать такое о близком человеке.

От этих слов Анна вмиг отшатнулась и отдернула ладонь. Отскочила в сторону и возмущенно уставилась на Ральфа. Он посмотрел на нее с изумлением и хотел что-то сказать, но она предостерегающе вскинула руку. Потом отвернулась и поспешно зашагала прочь, стараясь нагнать остальных, а он молча поспевал рядом. Когда он сказал про сочувствие, она подумала было, что он имеет в виду отцову болезнь. Это был первый случай, когда он вспомнил про ее отца. В разговорах с Ральфом и Джилл ее семья никогда не фигурировала — видимо, так после тех первых совместных пасхальных выходных они старательно демонстрировали чуткость. Но, должно быть, Ник рассказал им, как отец сбежал от той женщины. И Ральф посочувствовал ей в связи с тем, что ее отец — двоеженец.

Джилл обернулась и, вероятно, заметила, что они идут поврозь и не разговаривают, потому что потом еще дважды оборачивалась. Когда до них оставалось несколько шагов, Ральф тихо спросил:

— Анна, что я сделал не так? Я просто хотел проявить сочувствие. Я не хотел тебя обидеть. Мне ужасно неловко за мою бесцеремонность.

Он дотронулся до ее руки, вид у него был озадаченный и обиженный. Она кивнула — молча, сдерживаясь, чтобы промолчать. Тоже коснулась его руки — ей не хотелось ссориться, особенно сейчас, когда они приехали в такую даль и так старались создать теплую атмосферу. Вряд ли она им симпатична, да и они ей не нравились, даже Джилл, которая отнеслась к ней по-доброму. Такой добротой обычно совестливо прикрывают неприязнь.

Пока они шли по набережной и Ральф декламировал Вордсворта, Анна думала об отце. Не потому, что отец читал ей Вордсворта или они хоть раз гуляли с ним вдоль моря темной, холодной, звездной ночью, не потому, что неуклюжие ухватки Ральфа хоть отдаленно напоминали родительскую ласку. Но этот голос, читающий стихи… Анне хотелось, чтобы это был отцовский голос. Чтобы это он шел рядом и делился с ней прочитанным, или в который раз костерил безудержную алчность властей, или рассказывал сказку из ее детства — что-нибудь про находчивых и плутоватых зверюшек.