Последний дар - Гурна Абдулразак
— Ох, Ма! — Анне было совестно за предыдущие выходные — не за сами слова, а за то, что не сдержалась. Не выслушала мать как следует, не посочувствовала, когда в этом была необходимость. Но как теперь извиниться, она не знала. Вместо этого пустилась советовать: не уступай и, если тебе нравится ходить помогать в Центре для беженцев, — ходи. Да уж, нашла что сказать…
— Не беспокойся ты так за нас, мисс, — сказала мать. И за него не беспокойся. Он скоро пересердится. А теперь я пойду, а то как бы не начал волноваться.
Когда она отложила телефон, Ник спросил:
— Какие новости у беглеца? Я тут вдруг понял: как ни странно, я почему-то не удивлен, что он сбежал.
Это было неожиданно. После ее возвращения из Нориджа он почти ни словом не обмолвился о ее отце, а тут вдруг взялся насмешничать. Она и сама подшучивала над отцом, называла двоеженцем, — так то она, ей можно. Ему — нет. Ба ее отец, не его. Что значит «он не удивлен»? «Объяснись», — потребовала она таким тоном, что он поморщился. Она видела, что он начинает злиться, что она снова выводит его из себя, но решила: пусть объяснит, это что еще за инсинуации.
— Не заводись, пожалуйста. Я несерьезно, ляпнул, не подумав, для красного словца, забудь, — примирительные слова он цедил сквозь стиснутые зубы.
Она терпеть не могла, когда он так делал, словно едва сдерживался, чтобы не взорваться и не наорать на нее.
— Пусть несерьезно, всё равно объясни, что ты имел в виду. Что значит «ты не удивлен»?
— Ну хорошо, — сказал он. — Я не удивлен, потому что так и думал, что он в бегах.
— С чего ты так думал? Считаешь его слабаком. Презираешь, да? — сказала она.
Он одарил ее одной из своих высокомерных улыбок.
— Мир жесток, и умный человек не рассчитывает на сострадание к своей боли. А твой отец ведет себя так, словно у него какая-то особенная боль, не как у других. Насчет презрения сказал не я, а ты. А обвиняешь меня. Забудь. Прости, если я, по-твоему, недостаточно уважительно отнесся к произошедшему с твоим отцом.
Он сокрушенно развел руками — дескать, давай оставим этот разговор. Не будем ссориться.
— А вообще я только что получил имейл от мамы, — улыбнулся он, стараясь ее отвлечь. — Энтони и Лора расстались. Они поцапались, и он в прямом смысле слова вышвырнул ее из дома. И это уже не в первый раз. Она вернулась через заднюю дверь, а он снова ее вытолкал. Вокруг дома у них леса, чинят крышу, и она хотела по ним пробраться внутрь, но он запер все окна. Ночь она провела на лесах, а наутро он выставил наружу пару чемоданов с ее вещами, сунул в руки сумочку и ключи от машины и велел проваливать. Насовсем.
— Вот гад! Как это насовсем?
— Не знаю, — сказал Ник. — Дом принадлежит ему. Плюс он совладелец фирмы, в которой она работает. Так что насчет не возвращаться речь могла идти как о доме, так и о работе. Он жуткая скотина, и она, скорее всего, не отважится поднимать шум.
— Он так опасен? — спросила Анна.
— А то ты не знаешь! Думаю, Лора его боится. Порой, когда я на них смотрю, мне кажется, что она по-настоящему его боится, физически. Мама не говорила, но думаю, он поднимает на нее руку.
— Где она сейчас?
— Не знаю, — сказал Ник. — Можешь спросить у мамы, когда она приедет. Они хотят навестить нас в следующие выходные.
Они приехали в субботу после обеда, Ник стоял у окна и высматривал их. «Вольво» Джилл и Ральфа медленно катилась по улице, подыскивая место для парковки. Они вышли на тротуар их встречать, и Анна заметила у окна соседку, Беверли. Помахала ей. Беверли тоже помахала, но уходить не думала и вообще явно сгорала от любопытства.
Ник обнял Анну за плечи и по-хозяйски притянул к себе. Когда родители вышли из машины и двинулись в их сторону, он оставил ее и поспешил к ним. Джилл вручила им красивую голубую вазу. «Под цвет вашей двери, дорогая», — сказала она, обнимаясь с Анной.
— Ты обратил внимание, какого цвета здесь входная дверь, Ральф? Ни о чем тебе не напоминает? — спросила Джилл, глядя на Анну с заговорщицкой улыбкой.
Анна не так давно призналась ей, что этот голубой напоминает ей о тунисских дверях, о которых Ральф рассказывал в день их знакомства. Ральф немного озадачился, не понимая, к чему клонит супруга.
— Не напоминает ли тебе этот цвет о Тунисе? — Джилл пришла ему на помощь, кивком указав на дверь.
— О да, о да, действительно, — рассеянно и как-то неуверенно откликнулся он.
Он показался Анне усталым, обмякшим внутри своего блейзера, без всегдашнего светского блеска. У Джилл чуть опустились уголки губ, и Ральф мигом отреагировал, выпрямил спину. Джилл попросила Анну показать ей дом, и Анна со смехом ответила, что это займет всего минуту. Когда добрались до дальней комнаты наверху, Джилл вдруг запнулась, словно хотела что-то сказать, но потом тряхнула головой и улыбнулась.
В тот вечер Джилл и Ральф отвезли их в фешенебельный ресторан — заранее его выбрали, заказали столик. Ральф не утерпел и похвастался, какое это прославленное место и как повезло заполучить тут столик буквально в последний момент. Цены, конечно, были умопомрачительные, зато кормили отменно. Ральф пробежал глазами винную карту и подозвал официанта. Вполголоса что-то заказал, и официант почтительно поклонился, из чего Анна заключила, что вино было заказано весьма дорогое. Она расслышала год урожая — 1954-й. В последнее время барственная манера Ральфа начала ее раздражать, и она предвидела еще один утомительный вечер. Когда все расселись и Ральф достаточно промочил горло, он завел речь о Лоре и Энтони. «Не из-за них ли он приехал такой смурной?» — подумалось ей.
— В детстве Лора ни минуты не могла усидеть на месте и ничего не боялась, — сказал он. — Даже неясно было, в кого она такая. Стержень, понятное дело, у нее от матери. По ее линии в роду сплошь кузнецы, так что вполне естественно, что у потомка в характере могло проявиться железо. По нашей линии ничего такого унаследовать невозможно. У нас одни лишь апатичные прелаты, которые только и умеют, что блюсти правила и велеречиво толковать слово Божье. Вы, Анна, видели нашего обожаемого Дигби, так что сами понимаете.
Ничего она не боялась, как те дети у Блейка, которые брели по ночам и лежали со львами и змеями, не ведая страха. Всё давалось ей так легко и споро, так естественно, что поначалу она даже не успевала понять, как этому научилась. Это касалось и разных физических навыков, и школьных знаний. Она за считаные минуты выучилась плавать и через несколько дней уже плескалась в воде, словно нерпочка. Еще совсем малышкой могла с поразительной ловкостью залезть на дерево и благополучно с него спуститься. Учителя и родители ее маленьких друзей, вероятно, считали ее безрассудной и, должно быть, глаз с нее не спускали — как бы не втянула других детей в свои авантюры. Только это было не безрассудство. Да, ей случалось неверно оценить свои силы или прочность того, на что она решилась замахнуться. Не знаю, где проходит грань между безрассудством и бесстрашием, но она никогда ее не переступала. Даже по ее желаниям это чувствовалось. Сначала она хотела быть воздушной гимнасткой, потом пилотом, потом строить мосты и наконец решила стать архитектором. Ее желания были не просто осуществимыми, они постепенно делались всё более приземленными — не летать по воздуху, а проектировать дома.
Потом она поступила в университет и изменилась. Мы не сразу это поняли, поначалу всплывали лишь какие-то мелочи, пустяки, но со временем мы стали замечать, что она утрачивает былую взвешенность поступков. Так отбивающий неверно оценивает подлетающий мяч, бьет и раз за разом промахивается битой, а футболист не успевает отследить серию пасов от товарищей по команде. Не то чтобы она сделалась неловкой. Но ушли естественность, уверенность в принятии решений. Она цеплялась к людям в магазинах и ресторанах, грубила. Категорично высказывала свое мнение, безрассудно, чего раньше за ней не водилось, гоняла на машине, опасно перебегала дорогу, подходила к самому краю обрыва.
