Последний дар - Гурна Абдулразак
— И всё же я не понимаю. — Видя, что он улыбается, Джамал осмелел и решил кое-что прояснить. — Эта инсценировка с фотографиями — для чего она? К чему всё это?
— Понятия не имею, просто прихоть, — повторил Харун. — Пришла в голову идея, и стало любопытно, что́ в этих снимках увидят другие. Это как переодеться и неузнанным бродить по городу, наблюдая за окружающими, за переменой их отношения к тебе. Средневековые правители, например, любили так развлекаться. Но гостей у меня не планировалось, смотреть инсценировку было некому, так что это и правда была игра с самим собой. Эта маленькая прихоть возникла по наитию, но раз уж мы так на ней сосредоточились, признаюсь: возможно, эти снимки еще и способ абстрагироваться.
— Пэт, — почти невольно вырвалось у Джамала.
— Да, Пэт, — ответил Харун и, отвернувшись, надолго уставился в окно.
Наверное, перед глазами у него сейчас воскресали ее образы. Затем Харун повернулся и кивнул с той кривоватой улыбкой, значение которой Джамал понемногу начинал понимать. Она выражала учтивый упрек, что-то вроде: «Я не готов сейчас об этом говорить» или, может, «Мы не настолько хорошо знакомы, чтобы это обсуждать». Еще один старикан, трясущийся над своими воспоминаниями. На ум пришел Ба. В Харуне многое наводило на мысли о Ба, о том, каким он мог бы быть.
— Мне, наверное, лучше уйти, — сказал Джамал. — Простите, если я был назойлив, но я очень благодарен, что вы рассказали мне о фотографиях.
— Нет-нет, всё в порядке. Мне доставляет удовольствие с вами беседовать. Как будто мы давние знакомые.
— Кем вы работали? — спросил Джамал.
— Когда-то давно я был журналистом. Потом мы переехали сюда, и я стал преподавать журналистику в Политехническом, — отмахнулся Джамал. — Теперь пишу рассказы для детей.
— Так вы писатель! — восхитился Джамал.
Харуна позабавил его восторг.
— Ну это громко сказано. Я делаю переложения, пересказываю для детей известные произведения. Парочку похожих и сам написал — для себя, не для публикации. Адаптировал отрывки из «Шахнаме» Фирдоуси и кое-что из Гомера, а недавно подготовил «Гамлета». Их публикуют в виде дешевых детских книжечек и продают в Южной Азии и Африке. Эта работа приносит мне удовольствие.
— С радостью бы почитал, — сказал Джамал.
— Хорошо, — сказал Харун. — Так, значит, вы хотите стать писателем?
— Я? — Джамала поразило, что он так о нем подумал.
Неожиданно Харун встал и подошел к бюро. Откинул крышку и полез в плотно набитую, потрепанную сумку. Вынул фотографию в рамке и протянул Джамалу. «Пэт», — пояснил он. На снимке они были вдвоем: стояли на большом пляже, повернувшись спиной к морю. Намного моложе, лет под сорок, с длинными черными волосами, Харун и рядом с ним Пэт. На ней было короткое, без рукавов, хлопковое платье в бело-лиловых разводах, на лице — доверительная полуулыбка. Выглядела она красивой и довольной, словно всё шло именно так, как и полагалось. Ростом вровень с Харуном, но немного, кажется, крупнее. День, судя по всему, стоял безветренный, потому что пряди ее длинных черных волос спокойно свисали, обрамляя лицо.
— Это в Сеннен-Ков, в Корнуолле, — сказал Харун. — Лето семьдесят шестого, восхитительное было время.
Джамал еще немного полюбовался снимком и вернул его Харуну.
— Чудесная, — сказал он.
— Она умерла, как вы, наверное, уже догадались. Столько лет была рядом, а потом ушла, навсегда. Раньше на бюро, где сейчас фотография женщины, стояло ее фото, в вашем приблизительно возрасте. Там, позади вас, висел этот наш снимок из Корнуолла. А над телевизором был мой портрет, я там снят студентом, только-только прибыл в Англию. После смерти Пэт я их убрал, потому что при взгляде на них мне становилось грустно и приходили мысли, которые причиняли боль. Эти снимки мешали помнить ее живой. Пусть лучше она является мне внезапно, в разных образах, чем смотрит так застыло. Это было как гром среди ясного неба: после стольких лет она ушла, и не с кем поговорить. Иной раз задумываюсь, как я здесь оказался, — и самому не верится. Но такое, наверное, много с кем происходит. Может, все события действительно случайны, а может, в нашем прошлом уже есть намеки на нас сегодняшних, и нужно лишь оглянуться, чтобы понять: то, что мы дошли до жизни такой, — это вполне закономерно.
Харун сконфуженно улыбнулся Джамалу своей кривоватой улыбкой, глаза его блестели.
— Вы очень хорошо умеете слушать, Джамал. Я наблюдал за вами, чтобы остановиться, если вы станете ерзать или заскучаете, а вы внимательно слушали. Полезный навык для начинающего писателя. Потрафили старику, и он теперь рад стараться и обременяет вас своими ничтожными измышлениями.
— Вы меня совсем не обременили. — Джамал был тронут горем старика.
Они помолчали, и Джамал повторил:
— Вы меня совсем не обременили.
Ушел он уже после шести и к тому времени успел узнать, что Харун приехал в 1960-м из Уганды изучать журналистику. Его семья была из йеменских шиитов, очень набожная и ортодоксальная. «Езиды», — уточнил Джамал. «В точку», — подтвердил довольный Харун. В общем, Пэт они не обрадовались.
— А расскажите, как вам жилось, когда вы только сюда приехали? — попросил Джамал.
— Хотите вставить меня в свое исследование? — поддразнил его Харун.
— Нет-нет, просто люблю слушать рассказы о том, как люди обустраивались, с чем им приходилось столкнуться, — ответил Джамал.
— Оказаться в Лондоне было восхитительно, — сказал Харун. — Раньше я ведь только в книжках читал да видел на картинках. А тут все эти величественные здания и тихие площади. Забавно, но чуть ли не первое, что меня тогда поразило и о чем я невольно думаю, когда вспоминаю свой приезд, — какие толстые здесь цыплята в мясных лавках и какие крупные яйца. Странные вещи порой запоминаются… Потом я сдружился с одним из университетских преподавателей. Его пара оканчивалась довольно поздно, и после нее мы раз-другой ходили куда-нибудь выпить. Он был ненамного старше, в детстве какое-то время пожил в Кейптауне и потому решил, что у нас есть что-то общее. Мы оба из Африки, сказал. Его звали Алан, и мне нравились его сдержанность и неулыбчивость. Хотя студентам помоложе его манера держаться, должно быть, казалась чопорной и отпугивала.
Благодаря Алану я и встретил Пэт. Она была его женой. Он пригласил меня к ним на ужин, а через несколько недель я ее у него увел. Точнее, она меня увела. Я был очень наивен в таких делах. В моей семье насчет этого было строго, и, признаться, в любви я был абсолютный профан. Совершенно не представлял, как мерзко буду себя чувствовать, закрутив роман с женой друга. Предательство, обман доверия, ложь, тайные свидания — я нарушил все обязательства дружбы. Мне хотелось всё оборвать — и в то же время ужасно этого не хотелось. Пэт была женщиной красивой, темпераментной, и я считал, что мне незаслуженно повезло, что она выбрала меня. Еще она была решительной и своенравной и безмерно себя обожала. Она убедила меня, что мои трепыхания совести ничтожны и что не стоит принимать их за высоконравственность. Свои желания нужно исполнять, говорила она; идея эта была для меня в диковинку, но в последующие десятилетия я убедился, что Пэт права.
В общем, так мы и встретились с Пэт. А когда съехались, я окончательно понял, что жизнью своей больше не владею: кроме как остаться, другого выбора у меня не было. Это решение дорого мне обошлось. Я написал отцу, всё объяснил — он не ответил. Вместо него написал дядя, посоветовал приехать и лично обо всем рассказать, но я знал, что тогда мне не хватит духу пойти наперекор и уехать. Меня стреножат обязательствами. Понимаете, о чем я, да? Не смущает, не противно слышать такие подробности о жизни старика, а? Я остался в Лондоне, пообещав, что вскорости приеду повидаться и всё обсудить, но так и не приехал. Все эти годы, когда спрашивают, сколько я тут живу, для меня ответить — словно признаться в преступлении.
В воскресенье вечером Анна, как всегда на этой неделе, позвонила матери. Общались недолго. Пока по-прежнему. Лекарства принимает, ест хорошо, но говорить еще не хочет. Надо немного подождать.
