Владимир Шаров - Старая девочка
Ерошкин рекомендацией Смирнова пренебрег, и в двенадцать часов, как и было договорено, Берг был в его кабинете. Когда конвой ушел, они оба, словно застеснявшись того, что предстояло, обменялись несколькими ничего не значащими фразами, потом Ерошкин передал Бергу свой разговор со Смирновым, добавив, что шансов на успех вряд ли больше половины. Он еще что-то хотел сказать по этому поводу и тут увидел, что Берг давно уже готов его допрашивать и ждет. Это было, как на вокзале, Ерошкин засуетился, потом вдруг, испугавшись, что вот Берг уже сел, а он нет, и как бы вообще поезд не ушел без него, совсем запутался; слава Богу, Берг наконец его окликнул и позвал к себе.
С этого дня и примерно на месяц, когда Берг сам и совершенно добровольно отказался вести допросы, нити следствия полностью были у него в руках. Хотя позже он сделал все, чтобы и органы, и привлекавшиеся по этому делу видели в нем лишь одного из тех, кто когда-то был влюблен в Веру, рядового ее поклонника; ни Ерошкин, ни остальные не заблуждались насчет того, что дело Веры, как бы оно ни завершилось, до конца во многом будет идти по сценарию, разработанному Бергом. Тот свой месяц он распределил так: первые пять дней, как собирался, посвятил допросу Ерошкина, он допрашивал его по десять часов подряд, не давая ни минуты отдыха, и закончил только тогда, когда и Ерошкин вдруг понял, что он совсем пуст и чист, в нем не осталось и капли того, что могло бы Берга заинтересовать. Это было совершенно блаженное ощущение, и Ерошкин тогда подумал, что, наверное, так же себя чувствует и едва родившийся, еще ни разу не успевший согрешить младенец.
На третий день этих допросов Смирнов вручил Ерошкину подписанное Ежовым распоряжение с требованием при ведении следственных мероприятий по делу Веры оказывать Бергу неограниченное содействие. Берг получил фактический карт-бланш, как раз то, чего они добивались, но Смирнов был мрачен, и Ерошкин постарался ничем не выдать своей радости. Пять дней, пока допрашивали его самого, Ерошкин был убежден, что следующий черед Таси, которая уже была привезена из Грозного и которую Ерошкин для удобства даже поместил в том же блоке, где содержался Берг, но после него тот решил сделать в допросах перерыв. Он лишь попросил принести ему в камеру все следственные материалы, добытые группой Смирнова. Ерошкин, кстати, предложил тогда уступить Бергу свой кабинет, но получил мягкий отказ. Вообще, закончив допрашивать Ерошкина, он сразу же сделался с ним терпим и внимателен. Вот и сейчас он заявил, что очень благодарен Ерошкину, хорошо понимает, какая это жертва, однако в камере ему достаточно удобно. Ерошкин для порядка спросил его, на сколько дней ему нужны протоколы. Берг ответил, что примерно на две недели, и легко в этот срок уложился, вернув все на сутки раньше.
Затем Берг дал себе день отдыха. Если в первую неделю после того, как его перевели в одиночку, он прямо на глазах оправлялся, то теперь снова стал быстро сдавать. Совсем слабый от постоянных избиений и двух лет тюрьмы, он, конечно, не мог работать изо дня в день по пятнадцать-двадцать часов. Ерошкин уже не раз собирался ему сказать, что, если он свалится, на пользу это никому не пойдет, но все не решался и теперь был рад, что Берг сам понял, что день отдыха он себе позволить может.
Вслед за этим Берг приступил к допросам Таси. Он допрашивал ее еще интенсивнее, чем Ерошкина, и теперь тот боялся за обоих. Он очень ценил Тасины донесения, считал ее одним из лучших информаторов, работавших на органы, и страшился, что Берг может не рассчитать и ее сломать. Впрочем, опасался он зря, пятнадцать дней непрерывных допросов Тася выдержала сравнительно легко, и Берг сказал ему, что показаниями жены Эсамова он полностью удовлетворен, они ему дали даже больше, чем он надеялся. Потом он сказал, что ему понадобится два дня, чтобы свести все, что он узнал, в единую картину, и тогда он будет готов встретиться с ним, а также со Смирновым и представить, правда, пока в самом общем виде, план мероприятий, касающихся Веры. Он добавил, что и сейчас успех представляется ему до крайности сомнительным, но он уверен, что это лучшее из того, что можно предложить. Все тут в руках Божьих, подвел он итог. Ерошкин, естественно, без последней фразы, поспешил передать слова Берга Смирнову, но тот и на сей раз не выказал никакой радости и только в конце разговора, будто слышал Берга, сказал: “Никто здесь ничего сделать не сможет — ни органы, ни ваш Берг, вообще никто, разве что им Господь поможет”.
Десять лет назад, когда Ерошкин пришел в органы, он твердо верил, что и сделать, и исправить можно все, была бы готовность работать, человек вообще создан природой так, что, если надо, сотворит любое чудо. Но за последний год (пожалуй, это совпало или даже предшествовало тому, что его включили в группу, расследующую дело Веры) Ерошкин почувствовал, что начал уставать, и теперь, разговаривая со Смирновым, видел, что, похоже, и он проделал тот же путь, только раньше встал на него. Глядя на Смирнова, ему сейчас пришло в голову, что, может быть, десять лет и есть срок, который человек способен по-настоящему отработать в органах, а дальше его надо не повышать, наоборот, списывать в тираж. Он подумал, что при случае порасспросит и других старых чекистов, и, если вдруг окажется, что десять лет — в самом деле граница, он уйдет и займется чем-нибудь другим.
Оставшиеся два дня Ерошкин был печален и ни за что толком взяться не мог. На эти числа у него были назначены допросы Соловьева, человека, которого Вера любила, пожалуй, не меньше, чем Диму Пушкарева; это была другая их козырная карта, потому что Вера в самом деле могла возвращаться именно к нему, но Ерошкин, не проговорив с ним и часа, понял, что все это пустое, и отправил Соловьева обратно в камеру. Тем не менее, когда конвой привел к нему в кабинет, где уже был и Смирнов, бодрого, даже как будто веселого Берга, он повеселел и сам.
Когда все уселись, Берг достал папку со своими выписками и сказал, что он хотел бы, чтобы сегодня они работали следующим образом. Он будет им зачитывать выдержки из донесений Таси или из снятых с нее показаний, причем для краткости и экономии времени станет указывать сначала две цифры: номер тома и номер страницы, потом последует параллельный текст, как бы ключ для понимания того, что говорила Вера, а дальше, если будет необходимость, он даст ко всему этому дополнительные комментарии. Смирнов кивнул в знак согласия, но Берг, похоже, этого уже не видел; открыв папку, он перебирал свои записи и, шевеля губами, что-то беззвучно зачитывал. Так продолжалось несколько минут, и вдруг звук появился.
“Вот, например, — начал он, — том один, страница пятнадцать. Тася сообщает, что во время всех их застолий и даже когда они выезжали на шашлыки, Вера настаивала, чтобы первый тост всегда поднимался за товарища Сталина. Было очевидно, что Иосифу Бергу это неприятно, и другим это, похоже, тоже не очень нравилось, тем не менее Вера умела добиться своего — это делалось”. Тут он откашлялся и, к изумлению Ерошкина, вдруг ни с того ни с сего запел. У него был красивый глубокий голос, но из-за отсутствия зубов на некоторых звуках он начинал шепелявить и тогда сбивался. Подобное пение Ерошкин уже слышал. Ровно три года назад несколько раввинов проходило по делу сионистского центра, которое он вел. Готовясь, ему тогда пришлось чуть ли не месяц ходить на службу в московскую хоральную синагогу, так что он знал, что оно называется “канторским”. Но сейчас все это было неважно, с тоской Ерошкин думал о том, что за последний месяц он напрочь забыл, что Берг — настоящий сумасшедший. И вот он, Ерошкин, сумел добиться, чтобы в руки этого безумца передали важнейшее государственное дело. Ясно, что и он такой же сумасшедший, как Берг, если не хуже. Он знал, что с ним кончено, но еще больше ему было стыдно перед Смирновым, он понимал, как жестоко его подставил. Не зная, что делать, Ерошкин посмотрел на Смирнова и на этот раз поразился еще больше. Тот сидел, полузакрыв глаза, и с видимым удовольствием слушал пение Берга. Похоже, он решил, что это нечто вроде оперы, которую страстно любил.
Дальше так и пошло: Берг называл свои две цифры — том и страница — и зачитывал, например, что, когда Иосиф был уже расстрелян и Вера, отчаявшись вернуть детей, грязная и нечесаная, вся в язвах, струпьях, какой-то коросте, сидела одна в своей грозненской квартире и, похоже, ждала одного — когда умрет, они по инициативе Нафтали повезли ее на день в горы. Тася тоже думала, что в горах Вера немного отойдет, но она до вечера так и просидела молча на голой земле, и никто из них тоже тогда не осмелился сказать ей ни слова.
3, 24: Они, Тася и Нафтали, зашли к Вере 11 сентября и спросили, что они могли бы ей сделать, Вера же им на это ответила, что ей ничего не надо, ничего, кроме смерти, она не хочет. Тася тогда ей сказала, что невиновных у нас не сажают и лучше бы ей заново перебрать и свою жизнь, и Иосифа, подумать, чем она может помочь органам. Иосифа она теперь, конечно, вряд ли спасет, но к ней отношение станет другим, не исключено, что и детей ей вернут. А так кто ей, жене врага народа, доверит их воспитывать? Кем она их вырастит? 3, 41: Через день после ареста мужа Вера говорила, что Сталин — земной бог, что больше никакого бога в ее мире нет. Он один вездесущ и всемогущ. Но бог этот от нее отступился, отдал в руки сатане.
