Владимир Шаров - Старая девочка
3, 24: Они, Тася и Нафтали, зашли к Вере 11 сентября и спросили, что они могли бы ей сделать, Вера же им на это ответила, что ей ничего не надо, ничего, кроме смерти, она не хочет. Тася тогда ей сказала, что невиновных у нас не сажают и лучше бы ей заново перебрать и свою жизнь, и Иосифа, подумать, чем она может помочь органам. Иосифа она теперь, конечно, вряд ли спасет, но к ней отношение станет другим, не исключено, что и детей ей вернут. А так кто ей, жене врага народа, доверит их воспитывать? Кем она их вырастит? 3, 41: Через день после ареста мужа Вера говорила, что Сталин — земной бог, что больше никакого бога в ее мире нет. Он один вездесущ и всемогущ. Но бог этот от нее отступился, отдал в руки сатане.
Тася спросила ее тогда, кто же такой сатана, и Вера ей ответила: “Неужели ты не понимаешь? Конечно — органы, это они оклеветали меня перед Сталиным, отняли мужа, детей, покрыли тело коростой. Но им и этого мало, они даже умереть мне и то не дают. И самое страшное, что Сталин все это знает, но остановить их не хочет”. В другой раз она в присутствии ее, Таси, Нафтали и их общего друга, врача горбольницы Саутина, принялась говорить, что Сталин ее предал, отдал в руки преступников и убийц, но она и сейчас только о нем одном думает, только на него уповает. Нафтали тогда ей мягко заметил, что если все на самом деле так, как она говорит, и действительно произошла ошибка, ей надо написать Сталину письмо. На органы тоже есть управа. Вера же в ответ зарыдала, стала кричать, что они никакие ей не друзья, никогда друзьями не были, что они ее ненавидят, презирают, специально выбирают место, чтобы ударить побольней, а потом ни к селу ни к городу — что Сталин за то, что они ее предали, им еще отомстит.
Когда она немного успокоилась, Саутин стал упрекать Веру: “Как ты вообще можешь так говорить о Сталине, кто ты такая, чтобы так о нем говорить? Можно подумать, что ты ему ровня. Неужели ты не понимаешь, что одного этого, я уже не говорю о твоих обвинениях, что он окружил себя убийцами, достаточно, чтобы стереть тебя в порошок, а ты еще утверждаешь, что ни в чем не виновата. Только подумай, — продолжал Саутин, — ведь говоря, что он судит неправедно, ты каждым своим словом настаиваешь, что он не имеет права быть нашим вождем, что он самозванец и злодей, доверху набивший тюрьмы невиновными”.
Но Вера слушать Саутина не захотела, снова стала кричать, что вот у них все в порядке, они радуются жизни, им хорошо, к ней же в них нет и капли жалости. Как будто она не потеряла всего, они упрекают ее за то, что она не так говорит о Сталине, не так об органах. Но разве они плохо знают ее и Иосифа, разве не видят, что они ни в чем не виновны? Она долго еще это и подобное кричала, а потом, будто обо всех, кто был в комнате, забыла, встала на колени и принялась вопрошать Сталина. Они тогда даже подумали, что она от своих бед просто сошла с ума. Наверное, с полчаса она то молилась Сталину, просила его смилостивиться и ей помочь, то, наоборот, требовала, чтобы он признал, что ни она, ни Иосиф ни в чем не повинны и суд, которым он осудил их и отдал в руки органов, был неправедным. Потом запал в ней кончился, она снова стала плакать и только изредка спрашивала, говорила Сталину, что даже если она грешна перед ним, разве она могла нанести ему хоть какой-нибудь вред, кто она, почему он вообще о ней вспомнил. Если же он все-таки помнит о ней, то почему не для того, чтобы ее помиловать и простить.
В другой раз, когда она тоже начала обвинять Сталина во всех своих несчастьях (было это в присутствии Нафтали, главного госарбитра Чечни Томкина, и ее, Таси), Томкин ей сказал: “Вот ты, Вера, утверждаешь, что абсолютно чиста перед Сталиным. Но разве ты вообще можешь судить об этом, можешь судить о том, что он делает правильно, а что неправильно? Ты же ничего не знаешь, ни о чем не имеешь понятия. Может быть, вообще то, что кажется тебе злом, на самом деле огромное счастье; может быть, он тебе даже завтра все вернет, и Иосифа тоже, а кроме того, еще много-много чего добавит. Возможно, твои страдания необходимы партии, народу, плохо тебе одной, но это предотвратит кучу самых разных бедствий, то есть ты должна не плакаться о своих несчастьях, а ликовать, что именно тебя избрали на это служение. Но Вера и его не захотела слушать, снова стала кричать, что они все ею гнушаются, презирают, теперь же решили еще поглумиться.
20, 11: Саутин, Нафтали, Томкин и она, Тася, зашли к Вере на пять минут, чтобы занести немного еды. Так она ничего не ела, и они боялись, что она просто умрет с голоду. Но Вера, едва увидев их, снова стала утверждать, что все ею гнушаются и что, когда она идет по улице, нет ни одного, кто не плюнул бы ей вслед, а потом заявила, что будет судиться со Сталиным, что она не боится суда с ним, кто бы ни был судьей. Дальше она стала тыкать в них пальцем и кричать, что они — ее бывшие друзья, и есть неправедные судьи, все зло из-за них. Вот она вся в язвах, в коросте, ей скоро умирать, и уже по одному этому она бы никогда не стала перед ними врать. Сам Сталин, когда наконец ее выслушает, признает, что правота за ней; каково же тогда будет им, которые называют себя ее друзьями. На это Томкин ей сказал, что если она так убеждена, что с ней поступили несправедливо, пускай напишет обо всем Сталину. На это Вера сказала, что уже много раз Сталину писала, но он ей не ответил и сатане не велел наконец оставить ее в покое, потом добавила, что Сталин отнял у нее последнюю надежду. Тут уж не выдержал Саутин, он стал кричать на Веру, что Сталин велик именно своим правосудием. Он никому не может принести вреда, если тот прав перед ним. Может ли он вообще быть нашим вождем, нами управлять, если ненавидит правду и карает невинных? Как ты вообще смеешь его укорять? Своими словами ты сама себя обвиняешь, сама подписываешь себе приговор. Пойми, это все не ерунда, не мелкий проступок, а настоящий бунт, настоящая контрреволюция. Ты просто-напросто отступница. Здесь он замолчал, и дальше с Верой стал говорить Нафтали. “Вера, — сказал он, — подумай сама, ведь Саутин говорит правду. Ты целый год нам объясняла, что Сталин бог, что он праведен и непогрешим, но так, как ты сегодня о нем говоришь, о боге говорить нельзя, только об обыкновенном человеке. Из твоих слов получается, что ты и умнее, и справедливее Сталина. Но тогда, значит, не он Бог, а ты, и после этого ты хочешь нам сказать, что ни в чем не виновата”. Здесь Вера снова стала плакать и говорить, что всегда верила и сейчас верит, что Сталин еще вмешается и восстановит правду, вернет все, и мужа, и детей, которых, оклеветав перед ним, у нее отняли. Она плакала и упрекала Тасю, других, что вот они приходят сюда, называют себя ее друзьями, а помочь ей не хотят. Никто не хочет ей помочь, и сама она не знает, как ей оправдаться перед Сталиным. Что бы она ни писала ему, разве он ей ответит. Если же вдруг случится чудо и он пришлет ей письмо, она в это все равно не поверит. Даже когда она пытается перед ним оправдаться, получается, что она упрекает его в том, что он покарал ее несправедливо. То есть она сама видит, что каждый день восстает против него и уже хотя бы этим виновата непоправимо. Но что же ей делать, как с ним говорить, если, раз сказав, что ты невиновен, сразу же делаешься виновным. Им тогда всем показалось, что Вера как будто начинает понимать и то, в чем ее вина, и то, насколько она велика. Что еще немного, и ей станет ясно, что она наказана справедливо и может требовать от Сталина не нового суда, а лишь милосердия, но это была иллюзия.
21, 3: Через неделю Вера снова кричала им, что она перед Сталиным ни в чем не согрешила, всегда была ему верна, никогда никуда не уклонялась. Ни одной страницы своих сказок она не написала, не подумав о том, понравится ему это или нет. Но теперь ее больше не обманешь, она видит, сколько вокруг страданий, сколько несчастных, несправедливо осужденных, а ему как будто все равно. “Посмотрите, — говорила она им, — оправдаться перед ним не может ни один, так что он равно губит и преступника и невиновного, всю страну он отдал энкаведешникам, этому сатанинскому племени, и нигде нет ничего, кроме беззакония. Если не он это допустил, то кто, — хватала она за руку Нафтали, — кто сделал так, что ему ни слова сказать, ни оправдаться перед ним невозможно?”
После этого куска из Тасиных донесений Берг снова довольно долго пел и, наконец, по-видимому, удовлетворенный собой, замолчал. Смирнов молчал тоже, и Ерошкин решил, что и ему, пожалуй, тоже лучше вперед не лезть. Пауза была не очень длинной, Берг отдышался и сказал: “Наверное, вам надо объяснить, что я пел?” — “Да, — сразу отозвался Смирнов, — хотя пели вы довольно неплохо, и я получил удовольствие”. На иронию, которая явно была в словах Смирнова, Берг не обратил никакого внимания и продолжал, обращаясь почему-то к одному Ерошкину. “Мой и Иосифа дед со стороны матери, — сказал он, — был на Западной Украине известным кантором. Последние годы жизни он провел в Бердичеве и очень много с нами занимался, особенно с Иосифом. Книгу Иова, куски из которой я сегодня пел, я и сейчас помню наизусть. Так вот, Иов — один из самых почитаемых праведников и у евреев, и у христиан. Но иногда этот праведник говорит такие вещи, что в средние века было немало попыток исключить его книгу из канона, то есть вычеркнуть его из праведников, наоборот, объявить еретиком и грешником. В Ветхом Завете и вправду никто столько не бунтует против Бога, не обвиняет его в несправедливости, а главное, никто не делает это так убедительно.
