Владимир Шаров - Старая девочка
Потом Ерошкину приходило в голову, что, наверное, о том, чего требовал Берг, можно было догадаться и так, но только догадаться; здесь же он разом понял все четко и ясно. Берг требовал главного — информации, не этого ублюдочного, кастрированного пересказа, а каждой детали, каждой мелочи; абсолютно все, что знал Ерошкин, ему нужно и на ощупь, и цвет, и запах. Только тогда, кричал он ему, он сможет им помочь.
Сейчас они влипли в мерзкую, гнусную историю: ему, Бергу, давно, еще до брака Веры с Иосифом, было ясно, что с ней не все просто, что ее не надо попусту трогать. А они, мудаки, не удержались, им море по колено, и вот сейчас на ровном месте просрут революцию. “Педерасты, придурки, импотенты херовы, — орал он Ерошкину, — толком ничего сделать не можете, только рушите все под корень”. Сейчас он буквально заходился в крике, похоже, он наконец понял, кто во всем виноват, и теперь стоял прямо над Ерошкиным, открывая и закрывая свою огромную пасть.
Ерошкину во что бы то ни стало надо было сказать ему, что больше он не будет таиться, расскажет Бергу все, что ему известно по этому делу, расскажет до последней мелочи, но он боялся, что Берг не даст ему этого, что он больше не станет его слушать, потому что поставил на нем крест. Он боялся и за себя, и за революцию; сейчас он был убежден, что помочь им может не Пушкарев, не Корневский, а один Берг, и страшился, что тот, обезумев от собственного ора, сделает что-нибудь непоправимое. Ища выход, он лихорадочно перебирал варианты. Наконец ему стало казаться, что все дело в нем, в Ерошкине, пока Берг не сломал его; пока в нем осталась хотя бы капля памяти, что следователь он, а Берг — подследственный, Берг не сможет ему верить и, значит, слушать не станет. Не зная, что делать, не зная, как сделать так, чтобы Берг понял, что что бы ни было дальше, он, Ерошкин, будет говорить ему одну только правду, всю правду, верить можно каждому его слову, он вдруг от напряжения заплакал. И тогда Берг остановился.
Он перестал на него кричать, перестал бегать из угла в угол и, словно для страховки, прислонился к двери. Впрочем, это могла быть простая случайность, вряд ли Бергу тогда могло прийти в голову, что Ерошкин попытается бежать. Так он стоял минут десять; Ерошкин все еще размазывал по лицу слезы, боясь, что Берг успокоился ненадолго, а тот молча стоял у двери и чего-то ждал. Потом Ерошкин заговорил. В ту ночь он давал показания ровно десять часов, то есть почти до обеда следующего дня, и навсегда запомнил, что не было ни чувства тревоги, ни усталости, вообще ничего плохого. Все неприятности забылись, как будто их никогда не было, осталось только ощущение, что на этот раз все хорошо, правильно, все точно так, как и должно быть. Все эти десять часов Берг слушал его до крайности внимательно, лишь иногда, если что-то не понимал, перебивал вопросами да время от времени коротко матерился. Впрочем, Ерошкин видел, что обращать на это внимания не нужно.
К вечеру Берг стал быстро сдавать, слушал уже не так внимательно и скоро, сам это заметив, сказал: “На сегодня все. Теперь мне надо отдохнуть и обдумать то, что я от вас узнал. Сокамерники меня бьют, и поэтому для пользы дела лучше меня перевести в одиночку. Впрочем, я ваших правил не знаю”. Ерошкин хотел ему сказать, что, естественно, он его переведет в другую камеру. Но Берг не остановился и продолжал: “Не позднее чем завтра утром вам надо пойти и поговорить со своим начальством. Можете сказать, что пока я ничего определенного обещать не могу. Произошла самая настоящая катастрофа, еще хуже то, что и последствия ее крайне запущены. Год, что Вера без помех шла назад, — срок огромный. Найти способ убедить ее повернуть будет теперь очень нелегко. Все это предисловие, а посылаю вас к начальству я совсем по другому поводу. Вы скажете, что конкретно с вас я буду снимать показания еще четыре, может быть, пять дней, а потом для самостоятельного изучения мне надо будет получить протоколы допросов всех, кто проходит по данному делу. Кроме того, я сам и независимо от вас должен буду допросить тех людей, которые еще не допрошены, но тоже играли ту или иную роль в Вериной жизни. Особенно меня интересует жена Нафтали Тася, доносы которой, как я понимаю, были вашим главным источником о жизни Веры и Иосифа в Грозном. Мне надо, чтобы ее доставили в Москву и она всегда была у меня под рукой. Я с ней буду говорить очень долго. Я понимаю, — продолжал Берг, — что, несмотря на добрую волю, которую я хорошо вижу, сами вы эти вопросы решить не в состоянии. Однако можете передать тем, с кем будете разговаривать, если все это не будет решено положительно, я в этом деле, — закончил Берг, — никакого участия больше принимать не стану. Вот и все, — добавил он, улыбнувшись, — а теперь вызывайте конвой”.
Когда Берга увели и Ерошкин остался в кабинете один, он понял, что первое, что он должен сделать, это спокойно обдумать то, что между ним и Бергом сегодня произошло. Преображение Берга своей стремительностью, да и не только ею, походило на чудо, оно сразу же изменило весь расклад Вериного дела, и смысл этого изменения Ерошкину пока еще не был ясен. Ему даже не было понятно, должен он вообще пытаться в этом разобраться или так и надо принять это как чудо и отойти в сторону. Все, что касалось Веры, в самом деле давно уже представлялось ему почти безнадежным. Как и Берг, он считал, что болезнь чересчур запущена и помочь ничем нельзя. Разве что сама Вера одумается и повернет назад; если же нет, чем бы они себя ни тешили — им конец. Иногда, может быть, сильнее всего после допросов Димы Пушкарева и особенно Корневского, надежда в нем просыпалась, но ненадолго, вообще же и он, и Смирнов были убеждены, что лучшее, что органы теперь могут сделать, — это не трогать Веру и молиться, чтобы она повернула.
Думая обо всем этом, он ни минуты не сомневался, что завтра с утра пойдет к Смирнову, расскажет ему, что было сегодня, и постарается умолить выполнить требования Берга, включая и право самому допрашивать подследственных. Он прекрасно понимал, что на такое серьезнейшее нарушение порядка дознания не только он, но и Смирнов сам дать санкцию не сможет; оставалось лишь надеяться, что влияния Смирнова на Коллегию и на их наркома Ежова на этот раз хватит. Дело считалось таким важным, а с другой стороны, странным, что Ерошкин надеялся, что Ежов разрешит то, что просил Берг, но до конца уверенным не был. Здесь везде, где только можно, надо было по десять раз подстраховываться, даже со Смирновым могли возникнуть сложности.
Правда, как подойти к Смирнову, Ерошкин знал. Ведь еще вчера он считал, что допрос Берга — пустая трата времени, и если бы не хваленая смирновская интуиция, если бы не фактический его приказ довести все с Бергом до конца, ничего бы этого не было. То есть и вправду отцом и матерью сегодняшнего успеха был Смирнов, и Ерошкин рассчитывал, что, если в нужный момент он это подчеркнет, Смирнов станет действовать с максимальным рвением. Пока больше надеяться ему было не на что. Ерошкин еще час провел в своем кабинете, выстраивая и по многу раз проигрывая каждый кусок завтрашнего разговора со Смирновым, потом понял, что разговор уже и так достаточно хорош и сейчас для его успеха куда важнее не шлифовать фразу за фразой, а пойти домой выспаться.
Он вышел с Лубянки, но садиться в свой третий номер трамвая не стал, а, как и два дня назад, дошел до бульварного кольца и там повернул в сторону Яузы. Это были места, которые он любил, те места, что Вера поминала почти на каждой странице своего дневника: здесь проходила едва ли не половина ее свиданий, и сейчас, после сегодняшнего допроса Берга, ему вдруг показалось, что он должен сюда пойти. Он не знал — для чего; к мистике он всегда был равнодушен и решил, что так и так перед сном ему полезно пройтись. Он гулял по Яузскому бульвару больше часа, сидел на той скамейке, на которой Берг любил сидеть с Верой, ничего особенного за это время не произошло, но теперь он окончательно убедился, что Берг — единственный, кто может им помочь.
На следующий день ровно к девяти часам утра Ерошкин был в Управлении. Он отлично выспался, первый раз за всю неделю, был бодр, пожалуй что и весел. У Смирнова на этот час не было назначено никаких срочных дел, и принять Ерошкина он согласился сразу же. Это был добрый знак, и Ерошкин даже подумал, что к двенадцати часам, когда должны привести Берга, он уже сможет доложить тому, что сказал Смирнов. К сожалению, разговор с самим Смирновым Ерошкин провел далеко не так хорошо, как рассчитывал. То ли он чересчур тщательно готовился, ему вообще лучше удавались импровизации, и перегорел, то ли его сбило, что, когда он вошел, Смирнов был не один: с ним за чаем сидел другой заместитель Ежова, Гагулия. Гагулия прослушал только начало, ничего важного, потом ушел, но Ерошкин уже нервничал и правильно подчеркнуть роль Смирнова явно не сумел. Все-таки Смирнов в конце концов согласился, что необходимо использовать этот шанс, и обещал в течение недели переговорить с Ежовым. Своим энтузиазмом Ерошкин, однако, заразить его не смог. Наоборот, Смирнов посоветовал ему, пока не станет ясен исход разговора с Ежовым, вообще не вызывать Берга. Впрочем, на этом он не настаивал.
