Д. Томас - Белый отель
Из газеты Эммы она узнала, что когда Куртена еще искали, по всей Германии допросили больше миллиона мужчин. Однако убийцы среди подозреваемых не оказалось; даже прокурор на суде признался, что обвиняемый казался «довольно приятным человеком». Пока он сидел в тюрьме, пришло несколько тысяч писем от женщин. Примерно половина содержала угрозы страшных пыток, а остальные — признания в любви. Лиза плакала, читая все это; плакала снова, когда сидела с тетей Магдой. Та решила, что племянница до сих пор горюет по умершим подругам, и пожурила за неспособность отвлечься от прошлого и жить сегодняшним днем.
Но ведь она думала как раз о сегодняшнем дне. Хотя убийцы больше нет (Лиза молилась, чтобы там, куда попадают после смерти, он преобразился в иного Петера Куртена), где-то, прямо сейчас, другое чудовище обрекает на самые ужасные пытки такое же человеческое существо.
Лишь много недель спустя она снова погрузилась в свою обычную жизнь, а мучительная боль постепенно превратилась в периодические недомогания. Заголовки, напоминающие о деле «дюссельдорфского монстра» давно уже исчезли из газет, девятидневная пища для любителей сплетен, а ей еще долго не давали покоя страшные видения: лицо маленького мальчика, лежащего на матрасе в комнате, где живут еще одиннадцать человек; застенчивый добрый мужчина в очках, которого уважали сослуживцы и любили дети; и белый лебедь, устроившийся на ночь на краю озера, чтобы крепко заснуть и уже никогда не проснуться.
Однако надо было помогать тете принимать ванну и одеваться, ходить по магазинам, исполнять «Liebestod»; не забыть посетить дантиста, навестить подругу в больнице, отрепетировать новую роль, вызвать водопроводчика, чтобы что-то сделал с лопнувшей трубой; подписать рождественские открытки, купить и отправить подарки совершенно чужому семейству брата в Америку, а потом сделать то же для более близких в прямом и переносном смысле людей; приобрести новую зимнюю шубу; составить благодарственные послания.
Она постоянно переписывалась с Виктором, стараясь ответить на вопросы «о вечном», обуревавшие его в последнее время: о сущности бытия и смерти, о жизни за пределами земного существования. Правда, она сама сейчас испытывает большие сомнения, чем когда-либо, написала она ему. Все же Виктору помогала ее дружеская поддержка в черный период жизни. Причем последнее относилось не только к личным обстоятельствам: он намекал на то, что обстановка внутри страны сильно осложнилась.
В это беспросветное время болезней и смерти, внезапно напомнило о себе давно почившее и забытое прошлое, и воскресил его не кто иной, как Зигмунд Фрейд. Нежданно-негаданно пришло письмо, в котором профессор сообщал, что с неизменным интересом и удовлетворением следил за ее удачными выступлениями на сцене Ла Скалы, надеется, что карьера певицы сейчас протекает не менее успешно, и ее здоровье в порядке. Сам он «угасает постепенно, но, к сожалению, довольно болезненно», после неоднократных операций в ротовой полости. Протез, который он вынужден носить, просто чудовищен. Несмотря на чрезвычайные затруднения, он продолжает работать, и недавно закончил ее историю болезни, которую должны опубликовать во Франкфурте вместе с заметками, которые она написала. По этой причине он и беспокоит ее. Не будет ли она так любезна прочитать приложенную статью, а также ее тексты, перепечатанные с оригинала (она наверняка уже забыла их), и сообщить, есть ли у нее какие-либо возражения? Разумеется, он сохранил анонимность, однако для полной уверенности нуждается в ее разрешении на публикацию. За книгу полагается небольшой гонорар, и он проследит, чтобы она получила половину от общей суммы, за свой существенный вклад в разработку труда.
Лиза как раз тогда мучилась со своей новой вставной челюстью и с особым сочувствием отнеслась к неизмеримо большим страданиям профессора. Его судьба послужила уроком: ни при каких обстоятельствах нельзя жаловаться на жизнь. Лиза живо представила, каким несчастным он себя чувствует из-за невозможности курить сигары, — он упомянул подобный запрет в письме, как возможно, самое неприятное следствие заболевания раком и необходимости носить уродливое приспособление вместо гортани.
После завтрака, поставив сушиться вымытую посуду, Лиза закрылась в спальне вместе с толстым пакетом, который пришел с письмом. Она пробыла там допоздна (в тот день она выступала), покинув комнату только для того, чтобы наспех приготовить тете обед. Тетя Магда, сохранившая острое зрение и наблюдательность, заметила, что ее племянница плакала и почти ничего не ела. Она решила, что причина кроется в письме и увесистой посылке от профессора Фрейда, и мудро воздержалась от комментариев. Лиза потратила столько сил. чтобы написать ответ, что ей нечего было дать зрителям во время вечернего представления, и ее выступление оказалось, по выражению одного критика, «бесцветным».
Кв. 3
4 Леопольдштрассе
29 марта 1931 г.
Дорогой профессор Фрейд!
Ваше неожиданное письмо стало потрясающим сюрпризом. Правда, к радости примешивалась немалая толика боли. Я рада получить весточку от человека, которому стольким обязана. Боль вызвана тем, что снова приходится ворошить старое. Нет, я нисколько не сожалею ни о чем: это способствовало исцелению.
Мне очень жаль, что Ваше здоровье оставляет желать лучшего. Уверена, лечащий врач поставит Вас на ноги. Мир слишком нуждается в Вас, чтобы позволить «постепенно угаснуть», не говоря о боли, которая Вас мучает. Вы любезно интересовались здоровьем тети и моим собственным. Тетя Магда чрезвычайно страдает от ревматизма, однако не утратила жизнерадостности и остроты ума, а я хорошо себя чувствую. К сожалению, прошедший год принес иные огорчения. Моя петербургская подруга, Кедрова (Мадам Р.) умерла прошлой зимой, оставив мужа и четырнадцатилетнего сына (моего крестника, которого я так никогда и не увидела). Еще одна близкая подруга погибла во время родов. Я думала о детях, оставшихся без матери; чтение «Фрау Анны» напомнило мне о трагедии в Вашей семье. Надеюсь, Ваши внуки живы и здоровы. Наверное, они уже совсем выросли. Некоторое время меня не покидало ужасное ощущение, что один из них ненадолго переживет свою мать. Прошу Вас, успокойте меня, сообщите, что все в порядке. Я уверена, что мое «предчувствие» было бредом охваченного болезнью рассудка. Пожалуйста, передайте наилучшие пожелания Вашей жене и Анне, напомните обо мне свояченице. Когда я встретила ее вместе с Вами в Гастейне, мне показалось, что мы подружились бы, узнай мы друг друга получше.
Чтение Вашей мудрой, изложенной прекрасным языком истории болезни тронуло меня больше, чем можно выразить словами. Но очевидно это понятно и так. Передо мной словно разворачивалась жизнь умершей младшей сестры. У нас с ней столько общих родственных черт, но есть и огромные различия: описания людей и события, которые никак не могли быть связаны со мной. Это не укор в Ваш адрес. Вы увидели лишь то, что я Вам позволила; нет, нет, гораздо больше, Вы сумели проникнуть в мою душу глубже, чем кто-либо другой. Не Ваша вина, что я не сумела пересилить себя и сказать правду, или встретиться с ней лицом к лицу. Сейчас, в основном благодаря Вам, я способна на такой шаг.
Но я должна дать прямой ответ на вашу просьбу: разумеется, у меня нет никаких возражений против публикации. Это честь для меня. Что же касается моих постыдных, — или лучше бесстыдных? — записок… Вы полагаете, их действительно так необходимо приложить к основному тексту? Когда я перечитывала их, вся покраснела от стыда. Я думала и даже надеялась, что они давно уничтожены. Конечно, такое невозможно напечатать? Но с другой стороны, они необходимы для пояснения многих мест в истории болезни? Непристойный и бессвязный бред, — как я могла написать такое? Я не говорила Вам, что в Гастейне была охвачена настоящей лихорадкой похоти. Да, несмотря на болезнь, — точнее, из-за нее. Совсем еще молодой нахальный официант, проходя мимо по лестнице, позволил себе интимное прикосновение, а потом с бесстыжей невозмутимостью взглянул на меня, словно ничего не произошло. Его внешность напомнила мне Вашего сына (на фотографии, которую я видела). Так или иначе, все время, пока оставалась в Гастейне, я фантазировала самым чудовищным образом, представляя себе юного официанта. Не знаю, как он вписывается в теорию о моей гомосексуальности, но, как Вы знаете, я никогда ее не принимала.
Вынуждена признаться, что на самом деле написала стихи, — «неуклюжие вирши», как Вы их справедливо называете, — еще в Гастейне. Погода оказалась чудовищной, целый три дня мы носа не могли высунуть наружу из-за метели. Заняться было совершенно нечем, только поглощать еду (что я и делала, причем именно поглощала), читать, наблюдать за соседями и предаваться фантазиям, в которых фигурировал юноша. Идею написать стихи подарил мне английский майор. Однажды он показал мне только что сочиненную им поэму о детстве, когда он вместе с некой усладой юных дней (непонятно, какого пола) во время школьных каникул лежал в английском саду под сливовым деревом. Плаксиво и совершенно беспомощно. Я подумала, что хуже написать просто не смогу, кроме того, я всегда с удовольствием пробовала сочинять стихи. Разумеется, безуспешно. Я хотела создать нечто шокирующее; точнее, честно отобразить свое сложное отношение к сексуальному. Еще я желала, чтобы тетя поняла, какая я на самом деле. Я положила свое творение на видном месте, и она его прочитала. Можете представить, в какой ужас она пришла!
