Д. Томас - Белый отель
После удачного дебюта в роли звезды миланской сцены, популярность Лизы заметно выросла; она постоянно выступала в опере, давала сольные концерты, и полностью посвятила себя музыке. Она часто получала весточки из России. В одном из писем Виктор сообщил новость, которая особенно обрадовала ее. Он согласился исполнить партию Бориса Годунова в будущем году в Киеве, — как баритон, он умер, это будет его лебединая песня, — и дирекция с энтузиазмом согласилась на его предложение пригласить Лизу на роль Марины Мнишек, польской жены Самозванца. Скоро должно прийти официальное письмо. Они с нетерпением ждут встречи. Вера обвела рамочкой слова «лебединая песня» и приписала внизу: «старая история!». Она добавила от себя несколько строчек: как замечательно увидеть Лизу в Киеве, на нее саму уже не налезает ни одно из платьев, но к приезду подруги она снова станет стройной и встретит ее с толстощеким младенцем на руках.
Но примерно месяц спустя, появилось еще одно письмо, где, несмотря на теплый дружеский тон, между строк проглядывал иной, зловещий смысл. Постановка отложена, поскольку оперу сочли не соответствующей современным запросам. Виктор и Вера очень расстроены, они в любом случае будут рады видеть ее, но, очевидно, лучше на какое-то время отложить поездку, пока младенец не подрастет, а Вера немного освободится. К тому времени, возможно, дирекция решит все-таки одобрить «Годунова». Правда, Виктор уже не исполнит ведущей партии, он решил прекратить выступления.
Лиза послала им голубой детский свитер, который сама связала. Она ответила, что все понимает, и в любом случае, не смогла бы оставить тетю одну, — приступы ревматизма усилились.
Через две недели пришло письмо, которое ошеломило ее, словно неожиданный удар по лицу. Вера умерла при родах. Причина — неудачное падение в Милане. Правда, так считал только Виктор. Ребенок здоров. Мать Виктора сразу же покинула свой дом на Кавказе и приехала, чтобы ухаживать за внуком. Он очень старая, но все еще крепкая; ее помощь очень пригодится. Говорят, младенец — точная копия матери. Виктор не может поверить, что любимая умерла. Он выбросил все грампластинки с ее записями, потому что не способен слышать знакомый голос и сознавать, что ее больше нет. Но стоит включить радио, — а там Вера поет колыбельную Брамса.
На следующий день в венских газетах появились сообщения о смерти знаменитой певицы, словно кто-то спешил подтвердить содержание письма.
Лиза проплакала несколько суток. Казалось невероятным, что она способна испытывать такое безутешное горе, так тосковать по подруге, которую видела всего один день. Она не знала, что ответить Виктору. Снова и снова садилась за письмо, но обычные выражения скорби и сочувствия казались невыносимо фальшивыми, хотя шли из глубины сердца.
Она оплакивала Веру и после того, как прошло первое потрясение. Зимой того же года пришли новости из Ленинграда о смерти Людмилы Кедровой, ближайшей подруги, бывшей преподавательницы в Мариинке. Они переписывались много лет, несмотря на периодические осложнения политической ситуации. Лиза ни разу не забыла о дне рождения своего крестника. Людмиле исполнилось всего пятьдесят; ее убил рак. Уход из жизни двух близких людей, оставшиеся без матери дети, — эти мысли терзали ее, не переставая.
Какое-то время, она тоже болела, — снова, через много лет, дали о себе знать боли в груди и внизу живота. Последствия испытанного горя, решила она; странно только, что гибель Веры расстроила ее намного больше, чем смерть давней подруги. Возможно, вместе с ней она оплакивала и свою судьбу? Вера ассоциировалась с единственным днем в ее многолетней карьере, когда с ней обращались, пусть это было незаслуженно и даже нелепо, как с важной персоной. С тех пор, хотя она выступала гораздо чаще, чем до поездки в Милан, ничего по-настоящему серьезного ей сделать не удалось. А теперь предложений все меньше и меньше. Она однажды проснулась и обнаружила, что перешагнула сорокалетний барьер. Остальные поняли это много раньше. Она стала одной из тех, кто так и не сумел подняться выше среднего уровня; немногие желали включить ее в свою постановку. Конечно, для такой как Патти, Галли-Курци или Мельба, в сорок лет все только начинается; но если ты просто талантлива — это смерть. По крайней мере, так она чувствовала; ей казалось, что петь она тоже стала неважно. Лиза сознавала, что ее навязчивые страхи беспочвенны, что это ненормально, и объясняла их тем, что стала жить полноценной жизнью только после тридцати, поэтому болезненно воспринимала каждый прожитый год. То ли из-за периодических неприятностей с дыханием, то ли просто потому, что она перестала верить в себя, голос потерял былую чистоту. Вдобавок ко всему, у нее начались проблемы с зубами. На некоторые дантисту удалось поставить золотые пломбы, но четыре пришлось удалить. Вставная челюсть больно задела самолюбие и сказалась на голосе. Какая нелепость — петь «Liebestod», сознавая, что у тебя искусственные зубы!
Даже больше, чем смерть подруг, ее преследовали мысли о событии, которое произошло в другой стране и лично ее никак не коснулось. В Дюссельдорфе судили и приговорили к казни убийцу, от рук которого погибли десятки людей. Дело в силу разных причин оказалось сенсационным, поэтому широко освещалось прессой, в том числе, австрийской. Преступник убивал без разбора мужчин, женщин и детей, хотя в основном его жертвами становились девушки и маленькие девочки. Он держал в ужасе весь Дюссельдорф, и когда его, наконец, поймали, общественное возмущение было так велико, что властям пришлось использовать заржавевшую гильотину, — первая смертная казнь в Германии за много лет. Австрийские газеты, каждая на свой лад, — от крикливо-сенсационного стиля желтой прессы, до серьезных рассуждений солидных изданий, — активно включились в разгоревшийся спор о допустимости высшей меры наказания. Конечно, такая тема никого не оставила равнодушным; у каждого имелось свое мнение, каждый считал свои взгляды абсолютно верными.
Лиза очень переживала из-за убитых детей, но отказывалась признавать право отнимать жизнь. Многие из друзей разделяли ее взгляды. Другие с такой же страстью и убежденностью в своей моральной правоте, доказывали, что маньяков вроде Куртена следует уничтожать, как бешеных собак. Спорили яростно. Одна из подруг Лизы, школьная учительница Эмма, в нормальном состоянии сама доброта и кротость, внезапно побагровела и, вне себя, выбежала из кофейни, где они сидели. Перед этим она швырнула Лизе на колени бульварную газету, где смаковались самые омерзительные подробности дела. Пришлось то и дело сдерживать приступы тошноты, но она заставила себя дочитать статью до конца.
Как и следовало ожидать, у преступника было неописуемо ужасное детство: десять детей в одной комнате с родителями, отец алкоголик-психопат, они питались собаками и крысами, мальчика изнасиловала старшая сестра. В школьные годы Куртен занимался мастурбацией и мучил животных. Все это лишь доказывало, что он не по своей вине превратился в чудовище. Однако вторая часть статьи заставила задуматься, не стала ли смерть лучшим выходом для самого несчастного. Он убивал, чтобы напиться свежей крови. Однажды ночью, не сумев найти себе жертву, он так терзался от неудовлетворенного желания, что подобрался к спящему на озере лебедю, отрезал голову и высосал кровь. Утверждали, что перед казнью он выразил надежду, что, когда упадет нож гильотины, он успеет услышать звук хлынувшей крови.
В статье приводились другие страшные подробности. Через много месяцев после убийства, он выкапывал тела жертв и совокуплялся с трупами. Еще чудовищней в своей обыденности показалось то, что он продолжал безмятежно жить со своей женой, которая так до конца и не подозревала о его тайных занятиях и страстях. Но именно образ лебедя и последние слова убийцы преследовали Лизу несколько недель, словно кошмар наяву. Иногда она замирала посреди улицы, перед глазами возникал спящий лебедь, несущееся вниз темное лезвие.
А сознание того, что только по милости Бога она стала Елизаветой Эрдман из Вены, а не Марией Ханн из Дюссельдорфа! Вот она просыпается одним погожим утром, полная энергии и сил, предвкушая маленькие радости сегодняшнего дня, — покупку косметики, танцы… знакомится с милым обаятельным мужчиной, потом совместная прогулка по лесу, а дальше… Дальше — ничего. А если (страшно даже представить себе), она родилась бы Петером Куртеном… Подумать только, провести всю жизнь, единственную, подаренную тебе Богом, в шкуре маньяка-убийцы… Однако мысль, что кто-то обречен сыграть роль Марии, или ее убийцы, полностью отравляла радость от того, что она стала Эрдман…
Из газеты Эммы она узнала, что когда Куртена еще искали, по всей Германии допросили больше миллиона мужчин. Однако убийцы среди подозреваемых не оказалось; даже прокурор на суде признался, что обвиняемый казался «довольно приятным человеком». Пока он сидел в тюрьме, пришло несколько тысяч писем от женщин. Примерно половина содержала угрозы страшных пыток, а остальные — признания в любви. Лиза плакала, читая все это; плакала снова, когда сидела с тетей Магдой. Та решила, что племянница до сих пор горюет по умершим подругам, и пожурила за неспособность отвлечься от прошлого и жить сегодняшним днем.
