Последний дар - Гурна Абдулразак
Они молча пошли домой, а по дороге Лина вспомнила, что кепка старика всё еще у нее. С улыбкой показала ее Джамалу.
— Забыла отдать.
Кепка была старая, лента внутри вытерта. Джамал не раз видел ее на старике. У отца была похожая. Отправляясь на прогулку, он часто надевал ее — в качестве стильного украшения. Чей это наряд? Рабочего или помещика? На снимках он видел в кепке и тех и других. И как она оказывается на голове у иммигранта? Нехорошо, что он не поехал. Он подумал об упавшем старике и вспомнил, как отец свалился прямо на пороге. А если бы он не успел дойти и упал ничком на тротуаре где-то далеко от дома, а сосед, случайно проходивший мимо, захотел бы улизнуть и сказал, что не знает его? Когда коснулось его самого, Джамала, он повел себя не лучше, чем этот воображаемый позорный сосед. Он живет здесь уже столько месяцев и ни разу не заговорил со стариком, ни разу не поздоровался. Видел, как его изводят ребята, и даже не подумал, как бы выразить ему сочувствие.
— Отнесем ему кепку, когда его привезут, — сказал он.
Санитарная машина привезла соседа на следующее утро. Лина увидела ее, позвала Джамала, и они наблюдали из окна спальни, как санитар взял их соседа под руку и повел к дому. Старик остановился, мягко высвободил руку и что-то сказал сопровождающему. Они увидели, что он улыбнулся и медленно, неуверенно пошел дальше, санитар — в полушаге за ним. Санитарная машина постояла еще несколько минут, и Лина отнеслась к этому одобрительно — что не высадили и сразу не умчались. Джамал подумал, что сейчас и другие люди стоят у окон и смотрят на соседа, привезенного санитарной машиной. Никто не вышел осведомиться о его самочувствии или предложить помощь. Так же, как они.
Джамал сказал:
— Шел нетвердо, да? Пойти предложить ему помощь, если ему что-то нужно? Принести ему что-нибудь? У нас что-то есть? Может, фруктов — кажется, он любит апельсины. И кепку отдать: вдруг он завтра утром захочет прогуляться.
— Пусть немного обвыкнется, — сказала Лина. — А мы зайдем попозже.
— Завтра мне ехать в Норидж, так что надо зайти сегодня, — сказал Джамал, а Лина сделала несчастное лицо в ответ на слова об отъезде.
Ближе к вечеру они навестили соседа. На двери висел большой латунный молоток с головкой в форме многолепесткового цветка — то ли чертополоха, то ли маргаритки. Джамал стукнул дважды. Какое-то движение в передней, потом дверь открылась, и перед ними предстал человек. Одна сторона лица и нижняя губа у него посинели и распухли, и под левым виском была большая марлевая наклейка. Он смотрел на них спокойно, без удивления, и Джамал подумал, что он заметил их еще перед дверью и успел внутренне приготовиться. На нем были рубашка в клетку и вельветовые брюки, как в тот раз, когда они впервые увидели его в саду, а теперь, вблизи, Джамал поразился, до чего он худой. Взгляд его серых глаз был неподвижен и неприветлив.
— Мы ваши соседи, — сказал Джамал, показав на их дом, и старик кивнул.
— Вы обронили кепку, — сказала Лина и шагнула к нему.
Он улыбнулся и сделал шаг навстречу.
— Мы вчера были там, когда вы упали, и увидели, что кепка осталась лежать…
— Так это были вы, — сказал он с улыбкой. Но тут же сморщился и приложил ладонь к щеке — распухшая губа заболела от улыбки. — Извините, пожалуйста, — сказал он и подождал, когда боль утихнет. Потом улыбнулся, уже осторожно и с извиняющимся видом. — Я плохо соображал, но ваше лицо теперь вспомнил. Спасибо, что пришли на помощь.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Лина. — Мы просто хотели сказать, что, если вам что-то понадобится, будем рады помочь. Меня зовут Лина, а это Джамал. Мы принесли вам апельсинов. Вам что-нибудь нужно? Еда? Лекарства?
— Вы очень добры, — сказал он с удивленной улыбкой на разбитом лице. — Спасибо, Лина и Джамал. У меня всё есть. Это был легкий обморок, но ничего серьезного — просто старческая немощь. Спасибо, всё у меня есть, а завтра придет проверить меня медсестра, я в хороших руках. Заходите как-нибудь, выпьем чаю, поговорим не торопясь.
— Было бы мило, — ответила Лина.
— Сейчас не будем вам докучать. Вам надо отдохнуть после приступа, — сказал Джамал. — Но если что — мы в соседнем доме.
— У меня всё хорошо, спасибо, Джамал.
Джамал заметил, что он не назвался и не подал руку на прощание. Нелюбезен или просто стесняется? Улыбался дружелюбно. Речь образованного человека: «просто старческая немощь». Так он сказал Лине по дороге домой.
— Наверное, не совсем еще пришел в себя, — сказала Лина. — Ушибы страшновато выглядят. Но вид, мне показалось, бодрый, а мы ведь нагрянули внезапно.
В тот вечер Лина рассказывала о своем брате Марко, о том, как каждое лето родители вывозили их в Италию, в Верону, на побывку к отцовской родне. Они хотели, чтобы дети разговаривали по-итальянски, и в детстве дома только по-итальянски и разговаривали.
— А сейчас можешь говорить? — спросил Джамал.
— Да, нас действительно научили. Только имя свое терпеть не могу. Не понимаю, почему меня назвали Магдалиной. Почему не Сюзанной, не Марией или еще как-то? Папу зовут Карло, мама — Анна, Марко — Марко. Почему я должна быть Магдалиной?
— Лина — красивое имя, — сказал Джамал.
Анна приехала в пятницу днем.
— А вот и Дельфиниум! — сказал отец и радостно улыбнулся.
Она громко рассмеялась, услышав свое старое прозвище. Когда они были моложе, он придумывал им неожиданные прозвища, иногда, ей казалось, бессмысленные. Дельфиниум продержалось дольше всех, а Джамалу приходилось терпеть Большую Океанскую Креветку или Зиккурат. Она обрадовалась, что он помнит прозвище, что он улыбается.
Она сидела с ним в саду, задавала обычные вопросы, и он коротко отвечал. Никаких признаков того, что он склонен кричать, она не видела и подумала, трудно ли родителям справляться самим. Он пожаловался на слабость. До чего дожил. Анне казалось, что он стал выглядеть лучше; может быть, немного беспокоен — слишком старается показать, что всё у него хорошо. Мать принесла чай, и они сидели на ветерке, под августовским солнцем, и Анна слушала последние новости о ходе его лечения. Мариам не обсуждала с доктором прописанные лекарства, она просто уменьшила дозы, особенно снотворных. Она видела, что лечение помогает, что он стал самостоятельнее кое в чем, сосредоточеннее, что может читать. Его меньше мучила тошнота. Отметив всё это, она призналась доктору Мендес в своей самодеятельности. Доктор выговаривать ей не стала, но была недовольна. «Это не то, что доктор прописал, — сказала она, — но давайте попробуем по-вашему». Она пошутила, объяснила Мариам, к чему обычно не склонна. «Он отдохнул от работы», — сказала доктор и сократила дозы, как будто это был ее план с самого начала. Отец сидел, улыбался им и грозил жене пальцем за ее своеволие. «Теперь возомнила, что она врач», — сказал он.
Из окна спальни наверху Анна наблюдала за отцом, сидящим в одиночестве на террасе. Он завороженно смотрел, как падают под летним солнцем листья. Он сидел так тихо и неподвижно, что, казалось ей, мог расслышать, как строит гнездо воробей. Было непонятно, почему так взволнованно говорила мать по телефону несколько дней назад, — может быть, у них была ссора, но уже забылась. Позже они пошли пройтись, пока не стемнело, а потом мать отвела его наверх делать гимнастику. Не было ни криков, ни шепотов, ни подозрительных взглядов. Он был слаб, несколько нервен, даже слегка раздражителен, но добродушен и слушал их с улыбкой. После обеда по телевизору были новости — всё об авианалетах, взрывах, искалеченных детях. Он слушал молча, откинувшись в кресле, чтобы умерить изжогу, донимавшую его последнее время. Анна и Мариам поглядывали на него, ожидая реакции, но он смотрел устало, молча, глаза ничего не выражали. Он и хотел бы дождаться Джамала, приезжавшего ночным поездом, но день выдался долгим для него, он устал, и его клонило в сон.
Когда он лег, Анна рассказала о своей работе: она почасовик, работает на подмене, но теперь ей предложили постоянную должность. Она ничего не сказала о Нике — он так и не позвонил утром до ее отъезда, и она не звонила ему, чтобы узнать, вернулся ли домой. Она видела, что мать на самом деле не очень интересуют ее рабочие дела, но продолжала рассказывать. Возможно, мысли матери были заняты ожиданием Джамала, или тем, что беспокоило ее несколько дней назад, или возможной тогда ссорой, которую Анна сочла исчерпанной. Надо будет как-то ее об этом расспросить. Лицо у матери было задумчиво-хмурым, и, говоря с ней, Анна думала, как несвойственно ей это выражение. Когда мать поворачивалась к ней, она ожидала увидеть на ее лице привычное, понятное выражение: озабоченное, довольное или решительное, в зависимости от ситуации, а не этот отсутствующий, внутрь устремленный взгляд, полный необъяснимой печали. Теперь она поняла, каких усилий стоило матери всегда сохранять на лице внимательное, сосредоточенное выражение.
