Последний дар - Гурна Абдулразак
Однажды она увидела, как тот, в смокинге и белом шелковом кашне, словно гангстер, собравшийся на встречу, куда женщина не приглашена, задержался на минуту перед дверью. Человеку, профессионально занимающемуся литературой, как Анна, ничего не стоило достроить сюжет: Беверли — покорная любовница богатого арт-дилера с сомнительными связями. Шумной дочерней музыки, о которой предупреждала соседка, Анна не слышала — может быть, раза два-три утром по воскресеньям. Слышала, как Беверли кого-то отчитывает, как поздними вечерами разговаривает по телефону, но слов расслышать не могла, а только любовные интонации и громкий бесстыжий смех. Как-то вечером, недавно, крики ее сделались особенно громкими, а рокочущий голос мужчины превратился в рев. Потом закричала дочь: «Хватит! Хватит!» Чуть погодя хлопнула уличная дверь, и послышались рыдания. По голосу похоже было на Беверли.
Она не совсем понимала, почему относится к Беверли настороженно, — потому ли, что та отчаянно кокетничает с Ником, или потому, что любит стоять у окна, беззастенчиво наблюдать за происходящим на улице, а потом, когда подвернется слушатель, откровенно комментировать увиденное. Она думала, что в случае каких-либо неприятностей Беверли союзницей не будет.
Ник ничего этого не чувствовал. Считал ее забавной, может, немного чересчур любопытной.
— Она приятная, — сказал он.
Когда решили переехать в Брайтон, Анна сочла это важным решением, ответственным, как бы означавшим, что они вместе надолго. О ребенке она уже подумывала, а после переезда, этой декларации постоянства, мысль о нем стала настойчивее. Они были вместе почти три года, жили хорошо, у Ника намечалась карьера. Самое время подумать о ребенке. Когда она сказала об этом Нику, он отнесся к ее идее с интересом, но и скептически. «Зачем спешить?» — сказал он. Она задумалась. Завести ребенка казалось естественным сейчас шагом, подсказанным, может быть, ожиданиями, которые сложились сами собой, — инстинктом, о котором она не размышляла. А когда стала размышлять, подумала: что хорошего есть у них в жизни? Ник привлекателен и умен; с ним она чувствовала себя красивой и желанной. Секс был удовольствием. Она полюбила его еще в университете, открыв для себя его радости и легкую их доступность. Этот опыт освободил ее от страхов, перенятых у родителей, у отца с его иммигрантскими тревогами, с настойчивым желанием избегать чужого внимания, быть незаметным. Благополучная половая жизнь позволяла чувствовать себя искушенной и практичной, рождала ощущение, что она здесь на своем месте. Ник к тому же был хорошим другом и умел ладить с миром, расположить к себе. В нем не было горячности, напряженности, деспотизма. Не было.
Перечисляя про себя его достоинства, она вдруг ощутила внутреннее сопротивление, протест. Хотелось подавить это чувство, но она не стала, и не сразу, но сложилась мысль: она не хочет ребенка от Ника. Минуту назад она хотела от него ребенка, а сейчас сильно засомневалась. Какая же дура! Она не хотела быть связанной с ним навсегда, а это неизбежно, если родить от него. Она не хотела, чтобы Ральф и Джилл навсегда стали частью ее жизни. И Лора, и дядя Дигби. Она не хотела жить до конца дней, согласуясь с их понятиями и убеждениями. Поначалу пугало это предощущение конца, но она привыкла; помог и Ник, отлучавшийся всё чаще, приучивший к своему отсутствию. Может быть, намеренно приучал, не признаваясь в этом. Нет, вряд ли. Слишком был сосредоточен на себе, чтобы задумываться еще об этом. И она позволяла себе думать о нем всё трезвее, без сантиментов.
Он повеселел с тех пор, как начал преподавать, в нем появилась легкость. Она видела, как в нем растет уверенность. Он не всегда объяснял свои поступки и мнения, как бывало, и не всегда дослушивал ее, прерывал, если ему становилось скучно. Прерывал нечасто, но ее это задевало — такая резкость была чем-то новым в их отношениях. Эта небрежность возникла не вдруг, иначе Анна не смогла бы подавить обиду и они бы ссорились. Проявлялось это постепенно, и она терпела его небрежность, объясняя сложностями новой работы, грузом непривычных обязанностей. Она и сама была загружена учительской работой и за суетой почти не замечала того, что позже определила как покровительственную манеру. Ей не верилось, что он не отдает себе в этом отчета, она предполагала, что очень скоро — за эти несколько месяцев после переезда из Лондона — ему стало скучно с ней. Или она преувеличивала? Может быть, это только фаза в их отношениях, временная, но ее это угнетало, омрачало жизнь. Тут-то и зародилось нежелание заводить ребенка с Ником. Иногда они по два-три дня вообще не прикасались друг к другу, чего прежде не было, и она задумывалась: из-за чего возникла эта отстраненность между ними? Нет ли тут и ее вины?
Сообщив ей о конференции в Лондоне, он сказал, что вечером, наверное, вернется. А утром, уже выходя, сказал, что заночует у старых университетских друзей, но, если планы изменятся, он ей позвонит. Ничего особенного в этом не было, но ей не понравилось, что он не счел нужным ни спросить согласия, ни объясниться подробнее. Это признак чего-то, она не сомневалась. Ей было противно, что голову занимают эти ничтожные обиды, противно, что сама становится мелочной и подозрительной, как надоевшая жена, которой только и остается, что терпеть.
На другой день Джамал за письменный стол не садился — отсыпался за прошлую ночь. Всякий раз, открыв глаза, не мог поверить, что рядом Лина. Потом, когда окончательно проснулся, ее не было; слышался тихий шум воды, и он понял, что она у себя, принимает душ. Днем они сходили в «Сейнсбери» за едой для праздничного обеда. Выходя оттуда, они увидели, как у мужчины на тротуаре подогнулись колени и он осел на землю. Лицо его с глухим стуком ударилось о тротуар. Лина охнула и вытянула руку — удержать Джамала, чтобы не бросился к нему. Это было инстинктивное движение, и, увидев его удивленные глаза, Лина сразу опустила руку. Он подбежал к упавшему — вокруг того раскатились апельсины и овощи — и присел рядом. Он сразу узнал его. Глаза у человека были закрыты, из-под головы сочилась кровь.
— Это наш сосед. Позови людей. — Он показал на магазин.
Упавший морщился от боли, и от этого его лицо выглядело более старым, чем издали. Джамал спросил:
— Вы меня слышите?
Тот кивнул почти незаметно; шея его была неуклюже вывернута на тротуаре. Потом он открыл глаза. Джамал не знал, повернуть ли его поудобнее или не трогать, пока не придет кто-нибудь более опытный. Может быть, у него удар, и его нельзя поворачивать. Или пьян? Из угла рта у него вытекала тонкая струйка темной жидкости — то ли кровь, то ли рвота с вином.
— Можете повернуться на бок? — спросил Джамал, вспомнив, что где-то слышал, что это правильное положение тела при рвоте. — Я вам помогу, если можете повернуться.
Старик послушался и повернулся на бок. Джамалу показалось, что так ему совсем неудобно и, может быть, лучше, если он будет лежать как прежде. Тут из магазина прибежали две продавщицы и за ними Лина. Они перевернули старика навзничь, потом приподняли ему голову и подсунули под нее сложенную спецовку. Изо рта по щеке у него текла кровь, а на виске был глубокий порез. Он смотрел на Джамала, глаза двигались толчками. Когда приехала санитарная машина, один из фельдшеров понюхал рот старика — не пьян ли — и, повернувшись к коллеге, помотал головой. Они положили старика на носилки и надели ему кислородную маску.
Женщина-фельдшер оглянулась на Джамала и показала на фургон: «Вы поедете?» Джамал покачал головой — «Нет, не имею к нему отношения». И почувствовал себя предателем: как будто бросил человека. Когда машина уехала, две продавщицы принялись собирать рассыпавшиеся покупки и складывать в пакет. Лина подобрала кепку и сказала им, что может отнести ему покупки. Он их сосед. Женщины нерешительно переглянулись.
— Пожалуй, пока оставим их у себя, — нахмурясь, сказала одна.
Лина пожала плечами, и та кивнула.
— Так будет лучше, — сказала она.
