Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя
Однако вскоре старичок обнаружил, что ломать голову нет никакой нужды: Сотирхопулос допустил непростительную ошибку!
— Дорогой мой... — произнес он, покачивая головой. — Что и говорить, если так пойдет и дальше, наш край действительно заслужит приговор, который вы ему вынесли. Вначале я промолчал, хотелось пронаблюдать процесс массового оглупления в самом зародыше... Однако теперь пора вмешаться, пока есть еще время, пока события можно остановить... — Тут старичок выразительно помолчал. — Вы ошиблись. Как же это вы, столь сведущий филолог, могли допустить подобную неточность? Ведь иудейского происхождения имя Анна, уменьшительное Анета, не имеет никакого отношения к французскому Жан или Жаннет, которое на греческий язык переводится только как Иоанна. А стало быть, мы не имеем права добавлять туда «зиту»... Повторяю: Анна или Анета происходит от еврейского Ханна, что б у к в а л ь н о означает, — тут старичок еще раз сделал выразительную паузу, — п р е к р а с н е й ш а я или, если хотите, п р е л е с т н е й ш а я! Осмелюсь напомнить вам эпизод из Первой Книги Царств, где речь идет о двоеженце Елкане: «И было у него две жены, имя одной Анна...» И вы, конечно, знаете, каким образом благодаря содействию святых сил прелестная, но бездетная Анна родила отрока, которого назвала Самуилом, вернулась в родные края, «взявши три тельца, и хлебы, и ефу муки и мех вина», то есть со всеми земными благами... Так вот... — закончил старичок. — Полагаю, не нужно объяснять, что я имел в виду, когда в начале разговора оценил как радостное и немаловажное для нашего бедного края событие — предстоящее приношение Маркелосом присяги, при котором будут присутствовать и его высокопреосвященство и, весьма вероятно, прелестнейшая госпожа Анета!
Произнося последние слова, старичок снял с вешалки шляпу. Сотирхопулос попытался натянуть свой лук и выпустить одну из парфянских стрел.
— Итак, вы заговорили о чудесах! — заметил он старичку, но слова его не произвели никакого впечатления. Победа была упущена.
— Кто знает, дорогой коллега, — с улыбкой парировал старичок. — Зачем же отказываться от чудес? Если хотите, никогда еще человечество не было столь пригодным для чудодеев, как в нашу с вами эпоху.
Глава пятая
Едва оправившись от неожиданности, Филипп поспешил выяснить, что она взяла с собой. Он обыскал все комнаты, однако полной картины потерь так и не составил. Исчезли драгоценности, красивые чемоданы и саквояжи, которые они приобрели во время заграничных поездок. Много туфель и платьев осталось в шкафах, нетронутыми лежали в столе бумаги — векселя, квитанции, деньги, впрочем, насчет денег Филипп не мог сказать наверняка. Но драгоценности! На одни только драгоценности она сумеет прожить довольно долго и безбедно...
Поиски по комнатам и шкафам, мятущиеся мысли, досада на то, что размер пропажи не удавалось уточнить, утомили Филиппа. Приступ застал его в коридоре. Сердце заколотилось, в глазах потемнело, по голове и телу заструился пот. Вот уже несколько месяцев не испытывал он этих симптомов болезни, и первоначальный испуг перерос в ужас, когда Филипп вспомнил, что в целом доме он сегодня один. Медленно, держась за стену, добрался он до столовой, сел за стол и положил голову на руки. Он чувствовал слабую боль, слабую, но какую-то вездесущую. Казалось, будто мелкий дождик пронизывает его с макушки до кончиков пальцев, но несет этот дождик не влагу, а еле различимую, расплывающуюся, ноющую боль и неодолимое оцепенение. «Вот так и умирают», — подумал Филипп, но это случалось с ним и раньше, и он не только не умирал, но даже не терял сознания. И все же беды хуже, чем эта, для Филиппа сейчас не было. Теперь он надолго выйдет из строя, утратит и волю, и смелость, и — если уже не утратил — то главное, что сумел обрести и мобилизовать к бою — самого себя.
Так думал Филипп под мерный шум дождя, пронизывавшего все его существо. Потом к этому шуму присоединился новый, с улицы; шел настоящий дождь, лил как из ведра. Внезапно размышления Филиппа оборвались. Над чувствами и мыслями, захлестывавшими его, подобно волнам, всплыло то ощущение, которое он испытал в машине, когда торопился домой, чтобы скорее утолить голод. Весь день он провел на ногах, и после утреннего кофе во рту у него не было ни крошки. Накануне вечером он выпил только стакан молока с сухариком (вообще по вечерам он почти ничего не ел), а сегодня утром проспал и очень торопился, чтобы прийти в номархию раньше номарха и подкараулить его возле кабинета. Филипп знал, что в противном случае номарх продержит его в приемной не час и не два. Так и случилось. Почти весь день проторчал Филипп в номархии в ожидании аудиенции, а потом помчался на центральный телеграф и прождал там часа два, пока его не соединили с генералом. Итак, по сути дела, со вчерашнего обеда он ни разу как следует не поел. «Так чего же я удивляюсь? — подумал Филипп. — Разве не говорили мне невропатологи, чтобы я питался регулярно и никогда не оставался голодным?.. Все это от голода. Я просто голоден, только и всего».
Он попробовал встать, но тотчас понял, что это вовсе не просто. При первом же движении вся тяжесть, давившая на мозг, переместилась в одну сторону, как будто в голове у Филиппа была жидкость, и стоило ему наклониться, как она хлынула в том же направлении. Филипп потерял равновесие, перед глазами поплыли зеленовато-голубые круги. Он так и застыл в этой позе, с опущенной головой, как будто старался от кого-то спрятаться. Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не поднимаясь, осторожно протянул руку и открыл дверцу буфета. Филиппу повезло: он обнаружил поднос с пирожными — пандишпан и мокка. И набросился на еду.
Он ел жадно, зубы не успевали прожевывать пищу, В начале он хватал без разбору — что попадется. Потом начал выбирать пандишпан (мокку он любил меньше), а под конец даже из пандишпана стал высматривать самые сочные кусочки снизу. Теперь поднос стоял перед ним на столе. Чтобы вынуть его, пришлось встать, и Филипп встал без всякого труда, встал, взял в руки поднос и снова сел на стул. В голове уже ничего не переливалось, и голубые круги больше не появлялись. «Ну понятно, это было от голода! — подумал он с радостью. — Надо выпить, и тогда все пройдет». Он снова поднялся, взял с полки бутылку ликера, достал рюмку, налил и выпил — стоя. Потом сел, опять наполнил рюмку. «За здоровье!» Ликер пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. «Еще одну!» — сказал Филипп, но тут ему захотелось выпить чего-то другого более тонкого и крепкого — пожалуй, коньяка. Он вскочил, распахнул дверцы буфета и достал бутылку коньяка.
Коньяк окончательно вернул ему ощущение устойчивости и уверенности. Филипп выпил одну за другой две полные рюмки и почувствовал, что для сохранения равновесия ему уже не нужно сидеть неподвижно и молча, с опущенной головой: напротив, он испытывал сейчас потребность в движении, ему хотелось ходить, жестикулировать, говорить... И несмотря на то что он съел столько пирожных, все еще хотелось есть. Конечно, не пирожных — они стали у него поперек горла, а чего-нибудь кисло-соленого, вроде брынзы или маслин, ну да, маслин в уксусе...
Он пил коньяк и заедал его маслинами с хлебом, когда снизу донесся стук в дверь. Это было так неожиданно, что Филипп вздрогнул, словно пробудился ото сна. Стучали, пожалуй, давно; ему теперь казалось, что какие-то звуки долетали до него и раньше.
Он сунул в буфет хлеб, блюдечко с маслинами и косточки. На столе оставил напитки и поднос с пирожными.
По лестнице он спускался в полной уверенности, что там внизу Георгис Дондопулос. Филипп очень хотел, чтобы это действительно был Георгис, утешитель, посланный самой судьбой. Однако голос, откликнувшийся Филиппу из-за двери, был ему совершенно незнаком.
— Кто? Кто? — переспросил Филипп.
— Это я, — повторили из-за двери. — Это я, господин мэр... Я, Джим...
— А... Погоди, погоди...
Значит, это Джим, тот самый несчастный голодранец. Что ж, Филипп ничего не имел против. «Прекрасно, — подумал он, — прекрасно... Хорошо, что пришел. Очень хорошо». И открыл дверь.
В дом ворвался ветер, пахнущий дождем. Джим стоял неподвижно, растерянно, на одной ноге — словно аист. Глаза его блестели, блестели волосы и одежда, промокшая до нитки.
— Я, господин мэр... — начал Джим.
Филипп даже не слушал. Он смотрел куда-то мимо Джима, туда, где белесые полосы дождя с невероятной быстротой выписывали квадраты, параллелепипеды, ромбы, кресты и звезды. Это зрелище захватило Филиппа. Пропитанный дождем воздух обнимал его, принося умиротворение и покой, и Филипп глотал его ненасытно, упоенно.
— Ах! — вздохнул он с наслаждением. — Какой дождь!
— Да, — согласился Джим.
— Какое чудо! — восхищенно произнес Филипп, все еще следя за красочной игрой ночного дождя в черном провале двери.
