Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя
— ...И смотри, я ведь не Филипп. Чуть что узнаю — костей не соберешь!
— Почему ты это говоришь? — удивилась Анета.
— Не знаю почему, говорю и все! — отрезал Калиманис, не считавший нужным вдаваться в подробности.
— Зато я знаю. — Глаза Анеты наполнились слезами. — Ты никогда не будешь мне верить, всегда будешь подозревать без всякого повода. Нет, нет, для меня теперь все кончено! — Она спрятала лицо в ладонях и заплакала. Сияющее море волос скрыло ее лицо и руки, и Маркелос видел только тонкие плечи, одинокие лодочки, дрожащие, беспомощные, отданные во власть шторма. — Ты меня не любишь, ты только хочешь меня, а когда не хочешь, совсем не любишь, — проговорила Анета сквозь слезы. — А я бросила для тебя все, все... И теперь я совсем несчастна... — Сияющее море заколыхалось еще сильнее, волны поднимались и опускались порывисто, в горьком отчаянии; плечи Анеты выскальзывали из пальцев Маркелоса, как стекающая влага, чистая, бархатисто-нежная, и сердце Маркелоса дрогнуло.
— Ну ладно, ладно, — пробормотал Маркелос. — Это я так сказал...
В ответ он услышал рыдание еще более неутешное.
— Нет, не так...
— Да так я это сказал! — теперь уже прикрикнул Маркелос, будто отдавал приказ прекратить слезы. — И вот что, слушай внимательно! Я поручу адвокату заняться твоим разводом, и, когда все будет в порядке, поженимся. Я все уже обдумал... Не реви... Я тебя не брошу! — решительно закончил Маркелос, уверенный, что это и есть те самые нежные слова, которые он мог сказать женщине, которую любит. Он не сомневался, что Анета примет его предложение, и не стал дожидаться ее ответа.
— А теперь посмотри сюда!
Из внутреннего кармана пиджака, брошенного им на соседнее кресло, Маркелос вынул зеленоватую блестящую коробочку. Анета все еще сидела в прежней позе, с низко опущенной головой, и Маркелос на ладони поднес к ее глазам то, что лежало в коробочке:
— О! — простонала Анета, но в этом стоне уже послышалась нотка радости.
— То самое, — сказал Маркелос. — Специально посылал за ним в «Скарабей»...
Никогда еще Маркелосу не удавалось постичь, что прибавляют красивым женщинам украшения. И он удивлялся их мании — разумеется, красивых женщин (дурнушки и старухи в расчет не принимались, если бы они не красились и не украшались, то были бы в обществе чем-то вроде пугала) — вешать на себя драгоценные побрякушки. Он объяснял это увлечение массовым психозом, однако теперь, глядя, как колье посылает свой отблеск глазам Анеты, а зеленые глаза Анеты — созвездию белых и голубых камней, свисающих с золотой цепочки, Маркелос впервые почувствовал, что в вопросе об украшениях дело обстоит не совсем так, как он думал.
— А тебе к лицу! — сказал он с глубоким убеждением в голосе. — Чудо как хорошо! Только сходи к ювелиру, пусть исправит...
— Что? — спросила Анета, любуясь большим круглым сапфиром, расположенным в самом центре созвездия.
Маркелос зевнул, время было позднее.
— Да ту букву... Там, на обратной стороне...
Повернув сапфир, Анета увидела эту знаменитую букву, занимающую почти всю золотую пластину, которая держала на себе камень.
— Красиво, — сказала Анета. — Пусть будет так...
— С чужим именем?
— Какая разница? А потом я боюсь, что ювелир может испортить...
— Но как же... — недоумевал Маркелос.
— Да пусть... По крайней мере пока... Никто, кроме нас, не будет знать...
Маркелос снова зевнул.
— Дело твое... Хочешь — исправь, хочешь — оставь так... Мне-то все равно...
Анета не отрывала взгляда от выгравированной на золотой пластине буквы; она смотрела долго-долго, словно хотела прочитать какую-то важную тайну, — так по крайней мере показалось Маркелосу. Ее дивные зеленовато-голубые глаза сияли еще ярче перед зеркальной гладью сапфира, а в самых уголках сверкала влага от теплого золотого дождя, который недавно прошел...
— Ну вот... Дождик с солнцем пополам, — засмеялся Маркелос, неожиданно вспомнив народное присловье. — Носи, если уж так хотелось... Только чур, первый раз наденешь первого сентября.
Анета удивилась, и Маркелос объяснил ей причину.
Первого сентября откроется очередная сессия парламента. В этот день Маркелос принесет присягу.
Глава четвертая
Перед Маркелосом открылись двери не только в парламенте, но и в доме его покойного дяди. Бездетная вдова Праксителиса Калиманиса, та самая, которая помогала мужу издать присвоенные им статьи Аристоса Зезаса, решила, что Маркелос будет жить у нее, и приняла его как родного сына. Дама она была энергичная, располагала и деньгами и связями (на смену одному родственнику, стоящему у власти, обязательно приходил другой; так бывало всегда, и теперь, в новом правительстве, ее родственниками были и министр Скилакис, и еще двое влиятельных лиц). Сейчас, когда Маркелос (вылитый Праксителис!) начинал политическую карьеру, она вспомнила свою молодость, вспомнила, какие планы они строили тогда с Праксителисом. И сразу подумала, что должна помочь Маркелосу, что, пожалуй, не составит особого труда провести его в заместители министра связи; ведь министром был ее добрый знакомый Алекос Бузис. Первым шагом к достижению цели являлась реклама в прессе, а это опять-таки было вовсе нетрудно при ее обширных знакомствах в журналистских кругах. Таким образом, с первых же дней пребывания Маркелоса в Афинах газеты посвящали ему весьма лестные заметки, почти всегда с фотографиями, а одна газета выступила с серией статей, слагавших гимн известному аристократическому роду, который еще со времени основания новогреческого государства неизменно стоит на службе общества.
Номер этой газеты с тремя колонками дифирамбов и фотографией Маркелоса прибыл в провинцию, и сейчас его держал в руках один ученый старичок, считавшийся самым образованным среди местной интеллигенции — врачей, адвокатов, учителей, которые коротали вечера за беседой в аптеке господина Птолемея.
— Прекрасная фотография! — сказал его сосед-врач. — Я полагаю, что на церемонии приношения присяги будет присутствовать сам архиепископ.
— Безусловно! — подтвердил старичок. (В прошлом учитель, теперь он вышел на пенсию и оставшиеся годы посвятил исследованию на тему «Чувство и воля», однако и за текущими делами следил с неослабным вниманием и на все имел свое мнение.) — Мне известно, что его высокопреосвященство был в дружеских отношениях с покойным Праксителисом, и нет сомнения, что он пожелает присутствовать на этой знаменательной для Маркелоса церемонии. Впрочем, не только для Маркелоса. Все мы, независимо от политических убеждений, должны приветствовать столь радостное событие. Для нашего бедного края оно отнюдь не маловажно...
Преподаватель Сотирхопулос недолюбливал старичка. Политических или других разногласий между ними не было, но, может быть, это обстоятельство только усугубляло взаимную неприязнь.
— Ну конечно, какой-то прок от этого будет, — сказал Сотирхопулос. — Во всяком случае, для нашего города. Уже само по себе производство дорогого Маркелоса в депутаты парламента произвело в мэры дражайшего Филиппа.
После этих слов оба замолчали. Старичок собрался было уходить домой. Но слова Сотирхопулоса прозвучали для него как вызов: уйти, не ответив, он не мог и потому снова повесил шляпу на вешалку и опустился на плетеный диван.
Тема присяги Маркелоса иссякла, принялись за другие. Когда иссякли и они, Сотирхопулос сказал:
— Знаете ли: глупость целого народа— это уже не глупость! Сие изречение принадлежит великому человеку, который в одном из своих писем к не менее великому Бальзаку предсказал, что его произведения человечество поймет и оценит лишь через столетие... Я имею в виду французского писателя Анри Мари Бейля, называемого также Стендалем.
В разделе «Стендаль» познания старичка были убоги, поэтому о Стендале он умолчал и ограничился вопросом:
— Что вы имеете в виду, коллега?
— Сейчас поясню. Услышав сегодня от врача одно знакомое имя, я невольно подумал, что если человек принадлежит какой-либо национальности, то по законам логики той же национальности принадлежит и его имя, не так ли?
— Допустим, — осторожно согласился старичок.
— Ну а тогда наш промах налицо. Дело в том, что, переводя имя некой дамы с греческого языка на ее родной, нужно добавить одну заглавную букву, которую мы передаем как «зиту»!
Открытие озарило их подобно сверкнувшей молнии, как, впрочем, бывает почти со всеми открытиями.
Поначалу старичок поддался всеобщему изумлению («Бог ты мой! — воскликнул он вместе с другими учителями и врачами. — Как же это произошло? Как же это до сих пор никто не додумался?» И слушал торжествующий голос Сотирхопулоса: «Массовый психоз. Явление, не раз наблюдавшееся в истории, причем в вопросах, куда более важных. Я же сказал вам с самого начала: глупость целого народа — это уже не глупость...»), но едва первые минуты изумления миновали, он почувствовал, как в нем нарастает раздражение против Сотирхопулоса. «Да он готов обозвать нас невеждами и глупцами! Ну нет, я этого так не оставлю! Уж я-то не дам спуску зазнайке Сотирхопулосу!» И пока собравшиеся продолжали удивляться и сожалеть о несообразительности, проявленной обществом, мозг старичка напряженно трудился, отыскивая способ защитить общество от поругания.
