Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря
Да. Но посмотреть на все особенные слова, которые он изобретает, проанализировать все идиосинкразические языковые приемы, которыми он столь печально известен, — ритм, размер, схема рифмовки, изобразительные средства, — становится ясно: он хотя и пытается сделать каждый стих совершенным гимном славе и величию Бога, его собственное присутствие заметно в тексте настолько, что практически затмевает присутствие Бога.
Практически — значит не совсем. Все равно Бог в очень большой степени заметен в каждом стихотворении Хопкинса. У особого языка, который изобретает Хопкинс, есть цель.
Какая же?
Я уже говорил: подражание. Хопкинс старается подражать Богу. Его поэзия — честная попытка сымитировать язык Господа.
Возможно. Только она не сработала. Исследуя исключительные возможности языка, Хопкинс направляет выражение своих мыслей туда, где оно бросает вызов самому Логосу изначальному божественному Слову. Языковые границы, до которых он дотрагивается, это как солнце, которого хотел достичь этот, как его там, с крыльями из воска.
Икар?
Икар. Точка, где подражание становится вызовом.
Я так не думаю. Хопкинс благодарен за то, что ему дозволено использовать язык Бога; и чтобы показать свою благодарность, он преподносит свою поэзию тому кто дал ему в дар язык, — то есть Богу. Он не делает ничего нового, он всего лишь завершает лингвистический цикл: возвращает слово человека в его божественный источник.
Да, но язык, который он возвращает — уже не тот самый язык, что он получил. Не тот истинный божественный язык, что дал ему Господь, а его вычурная и выпяченная разновидность. Это в высшей степени самодовольная попытка улучшить язык Бога. Она и делает всю его поэзию тщеславной и богохульной.
Как раз наоборот. Его стихи исполнены святости. Хопкинс ведь был членом Ордена иезуитов. Он был человеком, который всю свою жизнь стремился быть в окружении Христовом. В стихах он использует слова, которые дают ему — и его читателям — возможность получить прощение и причащение к Богу. Его поэзия сродни духовному ритуалу. Как Евхаристия. Читать её — совершать акт веры. Это делает ближе к Богу. Эти стихи — трансценденция, а может, даже пресуществление.
Да, только вот вместо того, чтобы применять свои так называемые поэтические потуги ради восхваления Бога, он пользует их для восхваления себя самого. Делая свою подражательную поэзию религиозным актом, проявлением божественного величия, он сражается с Богом не только посредством языка, этого источника творческой энергии, но и посредством внимания и преданности своих возможных читателей и последователей. Вместо подражания Богу этот твой еретик Хопкинс с гордостью представляется альтернативой Богу. Но ты-то знаешь, кто у нас тут альтернатива Богу? Да ведь?
Джули Стрэйн?
Сам Дьявол. Антихрист.
Хопкинс не был дьяволом. И я тоже не дьявол. Ты можешь утверждать, что Хопкинс не преуспел в своей попытке подражать Богу или идентифицировать себя с Христом, но я-то не Хопкинс. Я всего лишь пытаюсь быть самим собой.
Быть самим собой — быть как Сатана.
Это кто это так сказал?
Хопкинс и сказал. Он прекрасно понимал, что любой вид художественного самовыражения идет от дьявола. Он, например, никогда не читал этого, как его, который написал «Песнь обо мне».
Уолта Уитмена?
Уолта Уитмена. Хопкинс в глубине души точно знал, что его ум похож на ум Уитмена. От этого ему все сильнее хотелось его прочитать, и от этого он все тверже был настроен не делать этого.
Почему?
Потому что он знал: это — песнь Сатаны. Он знал, что произведение искусства всегда есть гимн во славу самого художника, и что самовосхваление, присущее акту писания, идет от дьявола. Найти свой собственный голос — это, несомненно, подражание Люциферу, а не Богу. Это гордыня человека в нем самом.
Ты и вправду веришь, что акт письменного творчества — это сатанинский ритуал?
Ну, во-первых, тебе не следует забывать, что я ни во что не верю. И во-вторых, да: фальшивое таинство, которое пытался свершить Хопкинс, на самом деле превратилось в сатанинское причастие. Сама концепция пресуществления основывается на реальном присутствии Бога на Евхаристии, а то, что делает Хопкинс, есть демоническое извращение этого постулата. В его стихах нет Бога, в них есть только сам Хопкинс. А когда реальное присутствие низводится к реальному отсутствию, священное таинство быстро вырождается в адскую церемонию, участника которой соблазняют вкусить от тела своего. Как змий, который пожирает свой хвост. Хопкинса соблазняют вкусить от отчаяния, испытать горечь своего потного «Я», поддаться искушению самопожирания, съесть труп своей безнадежности, стать жертвой сатанинского наслаждения и купаться в роскоши своей собственной нечистой индивидуальности. Он становится чем-то, что не смогло пройти пресуществление. Это — как раз то, что делаешь ты.
Я?
Да, ты. Допустим, у тебя есть дар — писать. Но если ты используешь этот художественный дар не в услужение своей богине, а ради себя — то ты есть грешник.
А если я и есть грешник?
Тогда какой смысл продолжать писать? Если этим ты выражаешь только себя и больше никого, то почему бы не умолкнуть совсем? Если ты из-за этого становишься не слугой Бога, а идущим против Бога инакомыслящим, выскочкой-полубогом, бунтующим соперником, бросающим вызов от Сатаны, дьявольским демиургом, который создает альтернативные миры, центром которых являешься ты сам, — зачем упорствовать и продолжать писать?
Я объясню, почему. Ты знаешь притчу о талантах?
Притчу о чем?
О талантах. Басня такая.
Ни разу не слышал.
Ну тогда давай расскажу. Талант — это древняя денежная единица, деньги библейских времен. Большая сумма, кстати. Один талант равнялся оплате труда рабочего за пятнадцать лет. Ну так вот. Жил там один господин, владелец какого-то имущества, и у него было три раба. Однажды он отправился в путешествие и оставил рабам различные части своего имущества, сообразно их способностям. Первому рабу он дал пять талантов, второму — два, а третьему — один. Пока он отсутствовал, первый и второй рабы пустили свои таланты в торговлю и получили прибыль: первый раб утроил свою сумму, второй удвоил. А вот третий раб вырыл в земле яму да и спрятал там деньги. Когда хозяин вернулся из путешествия, он наградил первых двух рабов, сумевших своими талантами получить прибыль, и наказал третьего, который отказался использовать свой талант.
И в чем тут смысл?
Он приказал бросить третьего раба во тьму.
Так смысл-то в чем?
Смысл в том, что не использовать свой талант — грех. Если у тебя есть дар, ты должен его использовать.
И поэтому ты пишешь?
Именно. Я пишу — это я сам. Я это делаю. Я — есть это. Это — мой талант. Я получил дар от своей богини, мой особый талант от Джули Стрэйн, драгоценное сокровище от моей госпожи. Я обязан не пренебрегать им, не дать ему пропасть впустую. Мне нельзя прятать его. Я не должен зарывать его в землю. Я не должен подавлять его.
А что случится, если ты это сделаешь?
Я умру. Прятать свой талант значит умереть.
А это кто сказал?
Ну этот, как его там, слепой.
Мильтон?
Мильтон. Мильтон знал, что обладает особым талантом. Он знал, что Бог наделил его даром, и он хотел использовать его, служить им своему господину, показать Господу что он может что-то им сделать, творить им. Он не хотел, чтобы Бог однажды решил проверить это и обнаружил, что он пренебрег своей обязанностью. Но беда была в том, что он становился слепым. И когда он понял, что он потерял зрение до того, как прожил половину своей земной жизни, а его чудесный талант все еще был внутри него, теперь во многом бесполезный, он возопил: «Как может Бог требовать служить, если Он отнял свет? Как может Он требовать, чтобы я писал, когда я ничего не вижу?»
И что ответил Бог?
Ничего он не ответил.
Почему?
Потому что это был дурацкий вопрос. Бог не требует от тебя какой-то службы. Все, что нужно — быть самим собой. Делать то, что ты лучше всего умеешь. У Бога и так есть тысячи людей, которые носятся сломя голову и пытаются ему угодить. Тебе вовсе не надо быть еще одним. Все, что ты должен — встать и дождаться, когда твое творческое «я» проявится и станет совершенным. Это — лучшее служение Богу, какое можно представить.
Но если таким образом ты станешь Сатаной?
Не важно. Это не должно останавливать. Использовать свой творческий талант может быть неприятно, это может быть ужасно больно или дьявольски грешно, но не использовать его еще хуже. Ты обязан использовать его, так или иначе, любой ценой, даже если ты слеп, даже если отчаялся. Даже если это не принесет ничего, кроме мук и боли. Молчание — вот наивысший грех. Ты не должен сдерживать свое поэтическое творчество, и не важно, насколько сатанинским будет его подтекст.
