Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря

Гилад Элбом

Параноики вопля Мертвого моря

Глава 1

Не знаю, почему я пишу эту книгу на чужом языке. Это притом, что у меня есть прекрасный родной язык. Да, он не совершенен и был мертвым последние две тысячи лет, и пишем мы справа налево, и вынуждены все время изобретать новые слова, чтобы обозначить простые вещи вроде апельсинов, пистолетов-пулеметов или программ для шифрования. Но это язык Библии. Божественное наречие. Слова, которые создали мир. Так почему же я пишу по-английски, если у меня есть язык, который был подходящим для Бога?

Мама говорила, что я неблагодарный. Она говорит, что у меня должно быть чувство ответственности и преданность нашей истории. У меня есть степень по сравнительному литературоведению и лингвистике, но она говорит, что все это ничего не значит. Ну, я не знаю. Я на самом деле горжусь своей степенью. Горжусь так сильно, что решил ничего с ней не делать. Я никуда не ездил и никогда не говорил ни на одном из языков, которые учил в Еврейском Университете. Вместо этого я устроился на работу помощником медсестры в психбольницу. Естественно, я не медбрат с дипломом, но я выполняю его работу.

Мне пора на работу. Сегодня плохой день для того, чтобы выходить на улицу, но мне надо быть в больнице в три. Когда так тихо, это очень плохо: это значит, что затевается что-то крупное. И вот, наконец, ты слышишь взрывы и вой сирен и чувствуешь себя спасенным. Это случилось где-то в другом месте. Ты слышишь об этом по радио: кровь, оторванные руки-ноги, чьи-то имена. Но если дневная порция бедствий произошла, а твоего имени по радио не объявили, можно выходить на улицу. Спокойно ехать на работу.

Мама думает, что это тупик, а не работа. Она говорит, что я хороню свои умственные способности. Мне, дескать, надо уже начинать думать о будущем, а не тратить время, играя во Флоренс Найтингейл. Мама не одинока в своем мнении. Мои пациенты тоже думают, что мне бы надо сидеть дома.

Два пятнадцать. Идет дождь. Ладно, подожду еще десять минут. Если я все-таки ничего не услышу, я рискну поехать в больницу.

Когда космический челнок не вернулся на землю, все почувствовали себя спасенными. Ничего не случалось уже несколько дней, и все были перепуганы. Чего они ждут? Они, наверное, затевают что-то совсем жуткое. И потом это случилось. Взорвалась «Коламбия». И все выдохнули с облегчением. Снова стало безопасно высунуть нос на улицу.

Я ставлю первую сторону пластинки «Симфонии болезни» [1] на старом проигрывателе и начинаю одеваться. И вот тут, на середине первой песни, когда я уже готов прыгнуть со сцены на руки воображаемой публики, как есть, в трусах и в майке «Iron Maiden», в дверь стучат. Я натягиваю рабочую одежду. Это старые джинсы — мне плевать, даже если пациента на них вывернет, и красивый свитер. Его мне Кармель подарила на день рождения. Я таким образом показываю больным, что могу быть грязен, но все равно одеваюсь как нормальное человеческое существо.

— Проверить ваши мезузы [2], — говорит коренастый мужчина в длинном черном плаще. У него промокла борода, и с нее капает на коврик. — Можно мне войти?

— Я уходить собираюсь.

— Это всего на минутку.

— По-моему с моими мезузами все в порядке.

— Я уверен, что они кошерные, — говорит он, — но мало ли… Чернила выцветают, буквы стираются. Если даже кончик самой маленькой буквы сотрется, все превращается в мерзость, и твой дом более не защищен.

— Я рискну.

— Особенно сейчас. Начертай их на сваях дома твоего и на воротах твоих, — цитирует он. — И это бесплатно. Вы можете сделать пожертвование, но все это во имя неба.

— Как-нибудь в другой раз.

— Тогда может быть слишком поздно.

Звонит телефон.

— Извините, — говорю я, — мне надо…

— Я зайду на следующей неделе. Может быть, вы передумаете. А пока что будьте очень, очень осторожны.

Я закрываю дверь и беру трубку — это Кармель.

— Я так и знала.

— Знала чего?

— Челнок. Шаттл. Наконец-то, после четырех тысяч лет смирения и унижений, четырехсотлетнего рабства в Египте, после сорока лет странствий в пустыне нам был дарован шанс создать своего собственного Икара: первого израильтянина в космосе, самого первого еврея-космонавта. Так зачем отправлять туда ученого или астрофизика? Мы отправим туда солдата, и не просто солдата, а лётчика. Полковника ВВС Израиля.

— Кармель, мне на работу пора.

— Подожди. Послужной список покорителя космоса — предмет прославления каждой иудейско-христианской газеты в мире. Он бомбил Ирак в 81-м и бомбил Ливан в 82-м. Жаль, там не напечатали, сколько именно лагерей беженцев он разбомбил. Самоненавистническая пораженческая пропаганда, скорее всего, заставляет нас теперь думать, что бомбить дома, где могут жить потенциальные родственники террористов, — это постыдное преступление, а не акт самозащиты. А может быть, это все потому, что такие акты — или операции, если выражаться профессионально, — стали рутинной работой. А это уже не так сильно поднимает дух на уровне национальной морали. Нам теперь от мертвых арабов ни жарко ни холодно. Для того, чтобы укрепить наш дух в столь тяжелые времена, нам надо отправить еврея на Марс.

— Кармель, прекрати, пожалуйста.

— Это почему?

— Людям это не понравится.

— Не понравится — пусть не слушают.

Я услышал сирену. А взрыв был? Не уверен. Только сирена, причем где-то далеко. Наверное, просто едут на вызов. Если случается что-то серьезное, они не ездят поодиночке.

— Ты что-нибудь слышишь?

— Нет.

— Мне пора. Пациенты ждут.

— Давай. Я тебе попозже позвоню.

Может быть, систематическое поношение тех, кто пытается тебе помочь, и есть один из симптомов заболевания. Мои пациенты, кажется, меня просто ненавидят. Они говорят, что хуже меня сиделок у них не было. Ну а доктор Химмельблау говорит: лучшее, что можно делать, общаясь с душевнобольными, — это сохранять дистанцию. А это нелегко, особенно учитывая то, что больница у нас очень маленькая. Она такая маленькая, — а я говорю и о её размерах, и о количестве людей, — такая маленькая, что её и больницей не называют. Её называют «блок». Реабилитационный блок. Это, само собой разумеется, эвфемизм для названия «Приют для неизлечимо душевнобольных». У меня небольшой опыт в деле лечения сумасшедших, но насколько я вижу, ни у одного из наших больных нет ни малейшего шанса на то, чтобы вернуться в общество. Что я вижу — так это горстку безнадежных призраков, которым каждый день нужна поддержка. По минимуму.

Вот именно поэтому они все и говорят, что я жестокий. А доктор Химмельблау человек намного более жестокий, чем я, говорит мне, что я должен относиться к ним настолько профессионально, насколько сил хватит.

Обуваюсь. Прежде чем продолжать, надо уточнить: доктор Химмельблау — женщина. Не знаю, насколько это важно в данный момент времени, но мне тут показалось, что я должен прямо сказать, — она — не мужчина. Как только я называю её по имени, люди автоматически считают, что речь идет о мужчине. Это, наверное, всё из-за разницы между ивритом и английским. На иврите ошибиться невозможно, потому что глагол спрягается согласно роду существительного. А на английском я могу целый роман написать про доктора Химмельблау, и никто не догадается, кто это, — мужчина или женщина (пока я не использую местоимение).

Как бы там ни было, доктор Химмельблау — женщина. Я ценю её советы, особенно когда она говорит, чтобы я не заводил друзей среди пациентов. Я применяю этот совет на практике и за пределами больницы. В моей личной жизни. С реальными людьми. С людьми, от которых мне действительно надо держаться подальше. От Кармель, например.

Я и Кармель сейчас стараемся быть «просто друзьями». Правда, это не всегда получается. Вчера вечером мы просидели минут двадцать на премьере рок-оперной постановки «Тамерлана» [3], которую очень ждали и на которую распродали все билеты. Потом мы украдкой выбрались из зала в Иерусалимском Междисциплинарном Театре, пробрались на недостроенный балкончик и занялись всякими неподобающими вещами под псевдо-психоделическую мешанину из завывающих гитар и синкопированных барабанов. Это было быстро и неуклюже, и я чуть не уничтожил её новую джинсовую курточку. Кармель сказала, что, несмотря на нашу взаимную договоренность держаться друг от друга подальше, мы просто обязаны отомстить ИМТ за то, что нас заставили высидеть это оскорбительное (да еще и дорогущее) провальное зрелище.

Ладно, хватит про Кармель. Пора. Я выключаю проигрыватель и компьютер и запираю дверь. До больницы полчаса езды. На первом же светофоре усатый дядька на старом «Форде Эскорте», который тут иногда называют «Бренда», опускает стекло и жестом предлагает мне сделать то же самое.