Ирина Мамаева - Земля Гай

Когда Илюшенька умер, жизнь, казалось, кончилась. Но и это пережила Михайловна, работая с утра до ночи и найдя себе новую обузу — Кузьминичну. Да и не искала нарочно — сама она, обуза, нашлась. Но хоть бы кто–нибудь когда–нибудь позаботился о ней, принял бы за нее решение, взял бы за руку и повел за собой…

Бабки переругались.

— Я тебя кормлю, пою, хожу за тобой как за дитем! Воду одна таскаю! Дрова

колю! — бесилась Михайловна. — А ты только капризничаешь как дитя малое: того не хочу, этого не хочу!

— Ты меня не кормишь, ты меня голодом уморить хочешь, избавиться от меня! Вчера даже поужинать не дала, самая наелась, а мне — не дала… — ныла в ответ Кузьминична.

— Да заткнись ты врать–то! Брешет, брешет, еще и людям расскажет, какая я жадная да не кормлю ее! Да на ты, подавись! — она хватала из картонной коробки, которая была у них заместо вазочки, печенье и пихала в руки Кузьминичне.

Кузьминична, вся с головы до ног в раскрошившемся печенье, испуганно замолкла и привычно заскулила — пустила прозрачные слезы, преданно, по–собачьи, глядя Михайловне в глаза.

Михайловна, тут же засовестившись своей выходки, отвернулась, потом поглядела на часы, громко перевела дух и нарочито сильно подула на блюдце с чаем: она понимала, что та просто забывает, что она ела и ела ли вообще, но не раздражаться не могла.

— Я помню, помню, Михайловна, мы сбираемся на Кубань… — через какое–то время тихонько притронулась к ее руке то ли более отходчивая, то ли все потому что забывчивая Кузьминична.

Но теперь уже Михайловна молча и бессмысленно дула на чай, злясь на себя.

— У нас там будет другая жизнь, да? Хорошая? — Кузьминична же, разволновавшись этой мыслью, ждала привычного утешения.

— Хорошая! — разъярилась Михайловна. — Когда Илюшенька мой жив был — вот жизнь была хорошая! Каждый день — праздник, каждая ночь — праздник. Хоть бы дети были! А тут двадцать лет одна–одинешенька мыкаешься — тишкина мать!

Кузьминична испуганно притихла.

Михайловна снова провалилась в воспоминания. Как в сорок шестом поздней осенью в поселок привезли белорусов по пятьдесят восьмой статье. Пятьсот мужиков. Это когда в поселке их было раз–два и обчелся, и за теми бабы бегали толпами, очередь занимали. Пятьсот предателей родины, осужденных за сотрудничество с фашистами. Когда что ни баба в поселке — вдова. А не вдова, так отца схоронила. Или брата. Или сына. Как их ненавидели!

А потом природа взяла свое. Природа — женская щемящая жалость, извечное стремление рожать детей — всегда берет свое. На делянках, на лесоповале начались взгляды–перемаргивания, записочки, когда не видел конвой. Ну какие, какие они предатели? Сколько здесь, на Севере, баб — карелок, финок, вепсок — было сослано в лагеря за то, что старались хоть как–то облегчить жизнь своим, переводили финнам, налаживали хрупкие мостики между захватчиками и порабощенными. Да что там! — просто за национальность.

Когда Хрущев отменил гужповинность, никто из осужденных никуда не уехал из Гая: все осели, свадьбы играли — по нескольку в день! «Потому что бабье дело — прощать, терпеть, любить, рожать детей, — думала бабка. — И чего бы новомодного ни говорили, так будет всегда».

— Чё расселась как барыня?! — борясь с жалостью, продолжала сердиться Михайловна. — Сколько я за тобой ходить буду?! Мало ли — с головой не в порядке, с руками–ногами–то все хорошо — вот и шагай, воды наноси!

В дверь постучали.

— Кто? — рявкнула Михайловна.

— Да я это, я, Михайловна, — в дом бочком протиснулся Егорка, дыша на красные замерзшие руки, почувствовав жар от печи, подошел к ней погреться.

Бабки облегченно заулыбались беззубыми ртами.

И до того Егорке тепло стало, уютно, по–домашнему… хоть плачь.

— Я это… может, чё помочь надо, а?..

— Пойдем, пойдем, Егорушка, воды подсобишь натаскать, — засуетилась Кузьминична, одеваясь.

— Ну пойдем. Поссать бы …

— Иди, иди, Егорушка, ссы досыта.

— Я это… того, — сказал Егорка задумчиво, закидывая ведро в колодец, — крестился сегодня.

— Да? — всплеснула руками Кузьминична.

— И это… блин, исповедовался и причастился.

— С причастием!

— В смысле?

— Та принято ж поздравлять.

— А.

Они начерпали воды в бидон и покатили к бараку.

— Только это… Ничего не поменялось.

— Шо не поменялось?

— Ну в жизни. Я, чисто, думал: крещусь и жить станет легче. А оно как было, так и осталось. Я не злюсь. Обидно просто. Вот и поп обещал спасение. А где он?

— Кто?

— Бог.

Кузьминична остановилась и удивленно уставилась на Егорку. Тот тоже встал.

— Вот же он, — бабка радостно развела руками, показывая на все вокруг: — Вот же он.

— Чё–то ты мудришь, баба Глаша…

— Ты чуда хочешь, спасения, шобы все на готово тебе сделалось, ноша твоя облегчилась, а надо ж молиться, работать внутри себя денно и нощно, и не грешить, и другим помогать — и будет тебе спасение.

— Так, блин, сразу бы и говорила! А то: крестись — полегчает! Обманула ты меня… Все меня обманывают…

Кузьминична силилась понять, в чем она его обманула…

Дальше тащили молча.

Только у самого дома их остановила возбужденная баба, та, что на пепелище нападала на Ваську Сокуренко, будто это он поджег сарай Панасенка.

— А слышали, слышали, — зашептала она, — бают, чеченцы у нас объявились, теракт готовят, на Койвусельгу наступать собираются и дальше, на райцентр. Им ведь все одно кого убивать, было бы людям страшно… Надо их искать, пока не поздно, хватать.

— Да на фиг мы им сдались–то? — удивился отставший от поселковой жизни Егорка.

— А почему бы им и у нас не бабахнуть? Чем мы хуже? — обиделась баба.

И побежала со своей сплетней дальше.

Егорка молча покрутил пальцем у виска.

— Егорка, Васька–то пасет? — решительно спросила в доме Михайловна, кашеваря.

— Так пасет.

— Может, сменишь его, а? Панасенок Демократию не покупает, не до того ему. А нам ехать надо, деньги нужны. Забить корову–то придется. Авось, в Койвусельге в райпо примут мясо…

— Ты, блин, Михайловна, сначала за стол усади, баланды какой налей в тарелку, а потом под дождь посылай.

Кузьминична испуганно забилась в дальний угол, разглядывая свои цветочки.

Вечером с Демократией было кончено.

Цыган в черном фартуке, пьяный от вида крови и постоянных возлияний «для верности руки», курил, опираясь на костыль — в последнее время он стал ходить с костылем, — прикидывая, что делать со шкурой.

Освежеванная туша висела на полусгнивших, но и на сей раз сделавших свое дело распорках, мерцая в наступающих сумерках радужными пленками. Кровь уже почти стекла в землю. Во всех углах двора блестели злые собачьи глаза, чутко раздувались ноздри, ожидая, когда люди уйдут и можно будет поживиться требухой.

Злой как собака Егорка отковыривал пробку с очередной бутылки.

Закончив, они вломились к бабкам:

— Хозяйки, ставьте на стол за работу! Магарыч!

— Все бы им — бутылку! Уже ведь заложили за воротник! — ворчала Михайловна, но «маленькую» достала.

— Так живую тварь ведь жизни лишили, — отозвался Васька.

Михайловне самой страшно захотелось выпить.

Собрали на стол, почали бутылку. Но легче никому не становилось.

— Васька, ты хоть бы от крови отмылся, — поморщилась Михайловна.

— Да ну её…

— Чё ну?! Воняет от тебя.

— Занюхивать хорошо.

Снова все замолчали. Только часы тикали да бегали неугомонные мыши.

— Уезжать отсюда надо на хрен, — констатировала Михайловна, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Уезжать надо, — согласился Егорка, думая о чем–то своем.

Васька разлил еще раз:

— Помянем Демократию. Вот и стало у меня еще на одну коровку меньше. Поедет завтра Панасенок в Койвусельгу? Свез бы мясо.

Выпили за корову.

Кузьминична тихо плакала без слез. Тогда ей тоже налили.

Без стука ввалился Панасенок. Рассеянно, не глядя, хлопнул дверью и, не снимая «чоботов», протопал к столу.

Ему налили.

Выпить, конечно, можно. Выпить, конечно, нужно. Но и решать что–то нужно. С хозяйством, коровами, гектарами земли за рекой — жизнью своей неудавшейся, развалившейся в одночасье как карточный домик. А есть ли силы? Сил–то где взять? Что же делать–то, что же делать?..

— Что же делать?

И только Кузьминична неизменно шептала:

— Молиться.

Вот молодец Егорка — крестился! Уверовали бы еще Михайловна, Панасенок… Спроси бабку, чего она в жизни больше всего хочет, она бы сказала — чтобы все поверили в Бога. И как бы тогда легче жить стало. И все бы любили друг друга. Это же так просто…

Напились быстро и почти без разговоров. И только Васька, как обычно, засыпая лицом в тарелке, затянул: