Ирина Мамаева - Земля Гай
побольше — тогда бабла и обломится. А без ума и бабла нет. И все про всех помнить, а то какой–нибудь фраер нае… э-э… обманет.
— Пенсию плотют! — вдруг оскорбилась бабка, — пенсию я свою заработала таким трудом, как тебе и не снилось! Суются всякие меня поучать! Сопли утри сначала!
— Про Бога она мне тут телеги гнать будет! А сама–то, сама! Злобная, вредная карга!
Кузьминична брезгливо пожала плечиками.
Егорка сплюнул. Встал с поваленного дерева. Выскочивший из–за виртуального угла поезд застал его врасплох.
Глава 9
У фермера Панасенка ночью сгорел сарай.
С утра уже в здании администрации поселка — низком сером бараке тридцать восьмого года постройки — с прогнившими полами, ветхой мебелью, плесенью и прикрывавшими ее портретами Ленина, Путина и вырезками из «Крестьянки» на стенах инспектор районного отдела внутренних дел Анна Герасимовна Штепт раздраженно раскладывала свои бумаги.
В другой комнате Егорка с разрешения главы поселковой администрации Анны Ивановны пытался дозвониться в Койвусельгский молитвенный дом. Связь была отвратительная — в трубке постоянно что–то трескало, шипело и взрывалось, — но Егорка не отступал, крутил и крутил диск, высунув язык от усердия. Постоянно было занято. Штепт каждый раз дергалась, недовольно кривила свое красивое личико. Тем более что после очередной неудачной попытки Егорка, не стесняясь, высказывался, а звукоизоляция между помещениями отсутствовала.
Рядом со Штепт, с краю, потерянно притулился в одну ночь постаревший Панасенок. Он только что, сбиваясь и путаясь, рассказал ей, как все произошло.
Сарай, о котором шла речь, стоял в дальнем конце двора, и хранил там Панасенок прицепные орудия для трактора и разный чрезвычайно нужный в хозяйстве хлам да зимой на чердаке — сено для скота: на чердаке скотника все не помещалось.
Загорелось ночью. Сначала что–то в небе начало побрякивать, громыхать, распадаться на части. Долго и протяжно выл на цепи лядащий панасенковский кабысдох, мешал фермеру спать. Панасенок не спал, ворочался в пустой холостяцкой постели после кислых, неумело сваренных щей собственного приготовления. А потом вдруг и коровы взвыли, и испуганный мужик подскочил, понял уже, что беда, в одних подштанниках вылетел во двор.
На дворе было ясно как днем, видно все — хоть садись и рассматривай свое хозяйство, любуйся как в последний раз, ведь никто тебе точно не предскажет, когда оно все закончится, а оно, как ни крути, все–таки закончится когда–нибудь. Выскочил Панасенок — и остолбенел: до того красиво было, красиво и страшно. И увидел он все свое добро до последней соломинки. Стоял и смотрел как дурак.
…Егорка уже прибежал с ведром. Михайловна с Кузьминичной, смешные, простоволосые. Полутрезвый цыган Васька. Кто–то уже открыл скотник, уже вытаскивал коров по одной, ругаясь на чем свет стоит. Те испуганно таращились на багряное зарево: страшно им было выходить с привычного места под этот свет. Но им еще и наподдавали хорошенько, чтобы под ногами не путались, выгнали со двора. Коровы разбежались по улице, но не паслись в темноте, а лезли к домам, пугая дворовых псов и алкоголиков–полуночников.
А фермер все стоял и смотрел.
Потом только кинулся к подвернувшейся Кузьминичне, выбил у нее из рук ведро:
— Не трожь! Не трожь, тебе говорят! Мое это все, мое! Все, что есть у меня. И хрен с ним, пусть горит! Я вам всем говорю — идите на х…! Свое добро спасайте, а мне ничего не надо, ни–че–го!
Ухватил вилы и оголтело кинулся к скотнику, мешая заливать его водой: пусть перекинется огонь, пусть все горит синим пламенем. Кричал исступленно:
— Эй, Егорка, тащи канистру с того сарая. Сейчас, бля, такой фейерверк
устроим — на весь поселок праздник!
Егорка, Михайловна с Кузьминичной, Васька растерялись, стояли сбитые с толку, не веря ни ушам своим, ни глазам.
Но праздника не вышло. Ветер был на реку. А потом и вовсе в небе опрокинулся на них, на догорающий сарай ушат воды и враз остудил. Как и не было ничего. Только уже без сарая.
— Епты-ч, как к богу дозваниваюсь, — выругался Егорка и тут же, видимо, сквозь шумы в трубке расслышал голос и заорал:
— Але, але! Это церковь?!
Как ни странно, в трубке ответили:
— Молитвенный дом.
— Мне бы вашего самого главного попа.
— Это отец Андрей. Я вас слушаю.
— Мне это… креститься надо. Так я завтра часам к двенадцати дня приеду. Я из Гая.
— Мы крестим по субботам в два часа дня.
— Да, блин, я же говорю, из Гая я, у меня только завтра возможность будет приехать к вам креститься.
— А я говорю, мы крестим по субботам!
— Вы чё, не понимаете? Я креститься хочу. Мне в субботу до вас не на чем доехать, а завтра из нашего поселка к вам поедут и меня захватят. И ваще, может, я до субботы передумаю. Ваше ведь дело — в веру обращать! А вы мне отказываете!
Штепт за стенкой какое–то время вслушивалась в Егоркино страстное желание креститься, но ей это быстро надоело.
— Так что же у вас пропало? — обратилась она к фермеру. — Ведь не просто же так сожгли ваш сарай. Вы проверили, что пропало?
— Ну я… Шут его знает… Я не бачив… — убитый горем фермер не мог понять, чего от него хотят.
Штепт потихоньку раздражалась.
— Что у вас там было до пожара? Хотя бы это вы можете перечислить?
Панасенок только было открыл рот, как в дверь вломилась Михайловна.
— Ну, едрена–матрена, замордовались мы твоих коров ловить да доить, Федька, дубина стоеросовая! С тебя магарыч! И не хлопай мне тут зенками. Васька выгнал их на выпас — всё!
— Гражданка, гражданка, на полтона тише. Кто вас сюда звал? — попыталась осадить бабку Штепт.
Михайловна уперла руки в боки:
— Так ты же, милая, и зазвала. Рассказать тебе, как оно все сгорело. Или што, уже не требуется?
Штепт опросила Михайловну, Егорку. Потом все отправились по новой осматривать пепелище.
Озаботившись необходимостью самым полным образом осветить события ночи перед районным инспектором, Михайловна неосмотрительно оставила Кузьминичну дома одну в растрепанных чувствах. Да еще и забыла выключить телевизор.
Михайловна не позволяла Кузьминичне смотреть телевизор. Разве что
сериалы — и то не все и вместе с собой. В Гаю показывали только две программы: первую и вторую, но и этого было достаточно — приходилось постоянно следить, чтобы Кузьминична не увидела новостей: Чечни, террористов, взрывов, падающих самолетов, цунами и торнадо, трупов крупным планом. Бабка, пережившая ребенком оккупацию, трудовые лагеря, шибко боялась Третьей мировой, а начитавшись
Библии — и апокалипсиса. Непонятно, чего она боялась больше, но, глядя на экран, ей казалось, что что–то точно уже началось…
Кузьминична приходила в состояние болезненного возбуждения, начинала вопить о спасении, молиться и собирать в рюкзак сухари. Михайловна этих приступов терпеть не могла: в такие минуты товарка выглядела жалкой, истеричной, полоумной старухой и вызывала у нее чувство брезгливости.
…На пепелище собрался весь поселок.
Дом Панасенка стоял в плотном общем ряду, за которым начинались брошенные овечьи выгоны, заросшие лебедой, за ними — река. Сгоревшие сарай и часть забора образовали брешь в строгой броне человеческого жилья. Теперь прямо с улицы, через двор видна была река. И, кажется, переменившийся ветер, задувший с нее, теперь как никогда беспрепятственно проникал и гулял по улице, гоняя рваные полиэтиленовые пакеты, вскидывая подолы бабам.
— Что у вас украли? — допытывалась Штепт, наблюдая, как Панасенок копается в пепле, вытаскивает какие–то доски с черными обгоревшими концами…
— Все у меня украли, все украли… — шептал фермер, бесцельно кружа на месте бывшего сарая, — веру у меня украли…
— Во что веру–то? — спросил кто–то; кто–то ответил:
— В светлое будущее.
Заржали.
Народ гудел как разбуженный улей. Шептались, что нашли в овечьих выгонах пустую канистру из–под бензина, что, стало быть, это поджог, а поджогов доселе в поселке не бывало. Воровали — да. Отношения выясняли по пьянке — обычное дело. Пьяные на мотоциклах в Койвусельгу гоняли — ерунда какая. Но не поджигали, не мстили никому, не заметали следы. И теперь стояли и смотрели друг на друга: кто, кто это сделал?
— С кем у вас были неприязненные отношения? Вам кто–нибудь угрожал? — спрашивала Штепт.
— Не знаю, не знаю… Никто… — потерянно шептал Панасенок.
Шум в толпе нарастал.
— А собаку вы приведете? Може, она учует?
— Надо отпечатки пальцев снять!
— Насмотрелись, дурни, детективов!
— Говори, Федька, кто тебе завидовал? Алкаши–то, небось, все глядели в твою сторону?
— Ой, бабоньки, я знаю, кто это Федьку–то спалил!
