Ирина Мамаева - Ленкина свадьба

Ирина Леонидовна Мамаева

Ленкина свадьба

Ленка влюбилась.

Я так думаю, что она влюбилась. Как же еще это назвать?

А случилось вот что. В деревне, в бывшей церкви, где уже давно были библиотека и сельский клуб, по субботам-воскресеньям проводилась дискотека. Просили у тетки Кати ключи от клуба, Ломчик приносил видавший виды “Шарп”. Молодежь собиралась: своя и из соседних, больших деревень. Здесь, в Куйтежах, не было милиции и вообще никакого начальства не было, это и привлекало.

Была суббота. Белые северные ночи уже отходили. В сумерках по главной улице прохаживались парочками девчонки. На мотоциклах с ревом, без глушителя, проносились пацаны. Клуб понемногу наполнялся. Гремел ломовский “Шарп”. Сам Ломчик — Васька Ломов, высокий тощий парень с подвижным смешливым лицом, местный шут — и вся компания сосредоточенно распивала в тени под елками “красную шапочку” — спирт в бутылке с красной крышкой.

Ленка подошла совсем близко к клубу, но остановилась в тени деревьев, выглядывая Любку. Без нее она старалась не показываться среди молодежи, чуралась. Как-то так получалось, что над ней всегда, сколько Ленка себя помнила, смеялись. Любки не было.

Неожиданно из-под елок вынырнул Ломчик и, не заметив, наткнулся на Ленку. Ленка струхнула, но Ломчик всегда быстро ориентировался:

— Разрешите вас пригласить, мадам.

Под елками привычно заржали.

— Во имя овса и свина и свиного уха. Алюминь! — Ломчик, кривляясь, перекрестился и втащил Ленку в клуб.

И Ленка глаза в глаза столкнулась с Юркой.

Глава 1

С полшестого утра ферма, как обычно, гудела отлаженным механизмом доильной установки и транспортеров. Бригадирша Ефимова — маленькая полная бабенка, в общем-то бабка уже, в грязном рабочем халате поверх цветастого домашнего стояла и вслушивалась. Ничто на свете так не успокаивало ее, как этот, уже казалось, въевшийся в уши шум. Он означал, что жизнь идет, как ей положено, по раз и навсегда установленному директором и богом порядку. И главное было — не нарушать этот порядок. А люди и животные, по глупости и своенравию, только и делали, что нарушали его, как будто чтобы специально раздосадовать бригадира.

Больше всего Ефимову злила алкоголичка Манька Кусела. Манька, будучи уже в общем-то пенсионеркой, все еще значилась на ферме единственной сменной дояркой, которая, по замыслу директора — и бога, — должна была выходить на работу, когда кто-то из доярок брал выходные. (К сожалению, люди все-таки не могли работать совсем без выходных, и давать им их четыре законных дня в месяц приходилось.) И приходилось звать Маньку.

Та работать не отказывалась: прибегала, хватала ведра и вилы, махала ими в разные стороны. Трудилась более-менее справно. Когда была трезвой. Но в том-то и дело, что трезвой Манька бывала обычно от силы две недели, следом шел двухнедельный запой. Причем график ею соблюдался не всегда, и на работу она могла не выйти в любой момент. И Ефимовой приходилось бегать за ней и уговаривать не пить.

Вот и сейчас, одна из доярок, высокая дородная Алевтина Ломова, просила по состоянию здоровья пару выходных, а Манька была в запое. Ефимова, в раздумьях и все больше раздражаясь, дошла до телятника, рядом с которым было родильное отделение — родилка. На родилке вторую неделю не вставала корова.

Корова лежала все в той же позе, как вчера, как позавчера… На трубе доильной установки над ней висела табличка — корову звали Келли. В начале 90-х на всех фермах страны появились тысячи голов КРС с американскими именами “Келли”, “Джина”, “Мейсон” — эхо красивой заграничной жизни. Но имя корове не помогло. После голодной зимы что-то разладилось в ее организме. Келли не смогла растелиться: теленка вытаскивали по частям. Вытащили. Но корова не вставала. Танька, работавшая на родилке, всегда громко и сочно материлась, когда приходилось ее доить. Жаловалась Ефимовой. Всем было ясно, что корова уже не встанет.

Ефимова пнула корову ногой, поморщилась, позвала:

— Танька!

Танька не отозвалась.

— Ну и где эта б…ща?

Утра не было, чтобы на ферму вышли все, кому положено.

Ленка, работавшая рядом, в телятнике, все это слушала краем уха, не вникая.

— Ленка, где Танька? — заметила ее, поившую телят, Ефимова.

Ленка вздрогнула, плеснула молоком под ноги:

— Не знаю, Катерина Петровна…

— Ты шла — не видела: трактор у ейного дома стоит?

На тракторе к Таньке ездил хахаль из соседней деревни.

— Не знаю…

— Так… — протянула Ефимова, уперев руки в боки, — понятно: мужа в тюрьму сплавила и гуляет…

Это была правда: Танькин муж сидел. Причем сидел по нехорошей статье, дело это было темное и грубое. Засадила его Танька самолично, без малейших сомнений, не покрывая, и четырех девчонок — старшая, благо, уже сама была на выданье, — нажитых от разных мужей, воспитывала одна. Другую бы, казалось, все это должно было придавить к земле, сломать, а Танька нет, ничего, все так же радовалась жизни и более того, завела нового хахаля.

— А Надька где?

Надька Гаврилова — Ленкина напарница — прежде времени состарившаяся, высохшая, вечно недовольная жизнью женщина с темными пыльными волосами. Мужик ее бросил с двумя детьми, запил. Пил, пил да и спился совсем.

— Зеленку грузит в телегу, — Ленка махнула рукой в сторону сенника.

— Петровна, — донеслось из коридора, — холодильник барахлит! — и бригадирша ушла.

Вслед ей замычали голодные Танькины коровы с неправдоподобно большими животами. Ленка закончила поить телят и пошла в сенник.

В сеннике у маленькой жилистой Надьки огромная, мужеподобная баба в ситцевом платье и резиновых сапогах 43-го размера отбирала вилы.

— Таня! — обрадовалась Ленка.

— Физкульт-привет! — Танька навалила на телегу сразу целую копну. — Работать надо с радостью!

— Еще чище! Какая там радость — в дерьме копаться? — отерла уже с утра усталое лицо Надька. — Да хватит уже — не увезти!

— Ты слева, я — справа, а Ленка вилы понесет, — скомандовала Танька, и они со свистом прокатили телегу по рельсам в проходе до первых клеток.

— Ладно, девочки, мне к своим пора, — сказала Танька, оглядывая полную душной зеленой травой телегу и радостно сгрудившихся у кормушек телят. — Работа любит веселых! — и подоткнула подол так, что выше уже некуда.

— Срам-то прикрой, — с ненавистью сказала Надька и отвернулась.

— Платье запачкается, а ноги — они из попы растут, их пачкать можно, — пояснила Танька, и уже от коров загремела на всю ферму, — мужика тебе надо, Надька, мужика!

И тут вдруг Ленка вспомнила, как столкнулась в клубе с Юркой, как бежала потом домой огородами…

Раздали телятам траву. Надька ушла перекурить в каптерку. Ленка пошла было следом, но передумала, села на пустую телегу.

В другом конце фермы зажегся свет: там располагается “офис”.

Свой местный куйтежский мужик — большой, пузатый, в кирзовых сапогах Генка с золотыми зубами — поболтавшись в городе, поработав кем-то где-то, женившись и разведясь, вышел на пенсию и вернулся в деревню. Привел в порядок дом, двор переделал в гараж для старенького “жигуленка”. А теперь вот, задействовав какие-то связи в городе, открыл фирму под странным названием “Блюхер и маузер”. Под офис арендовал давно пустующую часть фермы, куда даже телефон умудрился провести. И занимался теперь тем, что начиная с июня скупал у местных все подряд: ягоды, грибы, чагу, лекарственные растения, бересту, картошку. Переправлял потом куда-то. В город, наверное, а, говорят, даже в Финляндию. Генка был белобрысым карелом с типичной карельской фамилией — Пуккала.

С тех пор, как открыл он свой офис, километров на пять в округе не стало ни грибов, ни ягод — местные бичи-алкоголики выбирали все начисто: еще рохлые ягоды, грибы драли с грибницею. Отдавали за гроши, пропивали, потом снова бежали в лес. Генка уже обзавелся новенькой “Нивой”. Деревенские вроде и не любили его, и буржуем кликали, а печь у кого развалится, или что вывезти надо с Юккогубы — шли к нему. К кому еще идти-то — все остальные мужики пили, а Генка ничего, помогал. Свой ведь он все-таки, куйтежский.

Вернулась Надька, и они с Ленкой начали чистить клетки.

— И-их, тишкина жизнь, ёшкин кот, — как обычно выла Надька, выгребая

навоз, — и-их…

Работать с ней было ужасно тяжело: она не только сама мучилась, но и все соки вытягивала с того, кто работал рядом.

В центральный проход высунулся теленок. Как он выбирался из клетки, было непонятно, но делал это часто. Бродил в проходах, подъедал упавшую с телеги траву или попросту таскал корм из чужих кормушек. Ленка любила его за то, что на его морде присутствовало некоторое выражение, в отличие от прочих телят, бессмысленно пялящихся на людей и друг друга. Улучив момент, он подкрался к Ленке и присосался сзади к ее халату.