Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Резкий хлопок кассового ящика обрывает разговор.
— Совсем охамел, да, Желваков?! Думаешь, слушаю тебя, так можно городить что угодно?
— …Такого б мальчишечку придумали, — с непритворным сожалением досказывает Леша.
— Ну ладно, почудили, и будет. Купить что хотел или так?
— Купить, — смиренно вздыхает Желваков. — Да где ж его купишь, счастье?
— На жалость все нажимаешь… Ну пожалею, а дальше что? На жалости разве любовь заквасишь?
— Ак была бы жалость, будет и любовь.
Разговор увядает до квелой, тягучей тишины, в которой тонко зудят мухи. Ни ветерка, ни сквознячка. И вентилятор, как на грех, без шнура.
— Антимонию развел, да пожиже, прости господи, — бурчит Макароновна. — Раньше-то сватов засылали, как на праздник. С родителями за стол садились, чин чином. А ныне — одна антимония.
— Где и словечки такие выкапываешь? — вроде б удивлена Люсьен, приметившая, что с приходом Даши покудрявей стала изъясняться уборщица.
— А как еще назвать, если без толку тот разговор. Неужто сам-то не видит?.. — Макароновна бойко оборачивается за поддержкой к ученице и замолкает на полуслове.
Вжавшись узкой спиной в стопу мешковины и свесив руки меж не прикрытых платьем коленей, Дашенька будто дремлет с открытыми глазами.
— Ты чего это, доча? — легонько тормошит ее за плечо Макароновна и, услышав в ответ вяловатое: «Так просто», настораживается еще более. — Да нет, доча, не так, я-то вижу, не девочка. Может, занедужилось вдруг?
Отвернувшись к провонявшему солидолом углу подсобки, Дашенька изо всех сил пытается сдержать слезы. Но покатые плечи подергиваются сами собой и вот уже сотрясаются в плаче. Что-то курлычет в горле, обрывая частые всхлипы. Опасаясь лишь одного: как бы не разреветься во весь голос, она не разбирает ни успокаивающих слов Люсьен, ни заполошного участия Макароновны. А когда давиться слезами становится невмоготу, цедит из себя:
— А у… у меня… ребеночка не будет.
— Ты чего это мелешь? — вскидывается Макароновна, враз доверясь признанию, но не желая подтверждать того вслух.
— Не будет, — упрямо твердит Дашенька.
Минувшей осенью, когда оказалась Даша не на далекой стройке, как мечталось, а на скучных занятиях, вселилась в нее стойкая занозистая непокорность. Уступив маменьке в главном, Даша словно бы брала реванш за этот компромисс при каждом удобном случае. Ходила в техникум легко одетой и не простывала, вопреки опасениям маменьки. Ложилась спать поздно, тайком записывая в дневник свои переживания. И так же тайком, презрев все запреты, стала заглядывать к соседу по лестничной площадке, завзятому меломану Георгию.
Для своих тридцати трех он выглядел молодо: мускулистая фигура бывшего байдарочника, жесткая скоба волос, быстрый, ускользающий взгляд. Работа в каком-то бюро отнимала не много времени, и весь досуг он отдавал музыке. Половину стены его комнаты занимали полки с кассетами, массивный стереофонический комбайн «Грюндиг» поблескивал хромированными деталями в нише стены, ярко раскрашенные бра подмигивали гостям даже днем. Все это выглядело необычно и притягательно, а вкупе с вкрадчивой, будто обволакивающей сознание музыкой размягчало Дашу подобно действию игристого шампанского, полстакана которого маменька разрешала выпить под Новый год.
В один из дней после домашней ссоры, когда кофе у соседа был горек до отвращения, а конфеты столь же сладки, как льющиеся в душу мелодии, Даша переступила и самый главный из маменькиных запретов. Стыдно было не столько в постели, подсвеченной нагловатым пронзительно-зеленым глазом комбайна, сколько потом, когда Георгий начал путано изъясняться о неизбежности того, что произошло, то и дело вытирая платком потные пальцы. И все же она приходила слушать музыку еще и еще, пока не поняла, что беременна.
Аборт ей делали подальше от пересудов — в поселковой больнице, где когда-то работала маменька. Там и сказали на прощание, чтоб Даша готовилась к худшему: беременность вряд ли повторится.
— …Не будет у меня маленького, — с тайной отроческой усладой повторяет Дашенька, разглядывая сморщенное лицо Макароновны. Слова эти сбивают веселость даже с неунывающей Люсьен, хоть взгляд ее и темен от недоверия:
— Ты толком объяснить можешь, что у тебя?
Насухо вытерев слезы, Даша молчит. Та сила, что толкнула ее к признанию, иссякла столь же внезапно, как и народилась. Уже не хочется откровенничать подобно говорливой Люсьен, и, удивляясь этой перемене, Даша прислушивается к себе: что-то еще там бунтует, выламывается наружу.
— Горе-то какое, подумать только! За что же это тебя, доча, миленька… — начинает причитать Макароновна. Но Даша вовсе не настроена на публичное сочувствие.
— А может, и будет! И не один! — с вызовом говорит она. — Не верю я. И мама говорит: всяко бывает. А больше ничего не скажу!
— Ну и не говори, подумаешь, — обиженно кривит брови Люсьен. Но чуть погодя, не в силах сдержаться, роняет: — А жених-то пожаловал самый твой.
— Почему это мой?
— Вике зачем он с девчонкой? А тебе — в самый раз!
— Вот еще, — хмыкает Даша.
За стеной все еще слышится напористый говорок Желвакова, втолковывающего Вике, сколь быстротечны годы, а счастье — вот оно, стало быть, совсем рядом, в батистовой рубашоночке, неужто не видать?.. Уж так старается сегодня Желваков понравиться Вике, что сам себе люб и мил, по голосу чувствуется. И Даше вдруг хочется еще раз взглянуть на Лешу, не как обычно, с легким смешливым интересом, а повнимательней. Она обирает с платья мелкую лузгу от семечек и мягко шагает к двери.
Отклячив в сторону ногу, Желваков крепко держит в ладони наманикюренные Викины пальцы. Даша встречается с ним глазами, испуганно дергается, но, прежде чем юркнуть обратно, дразняще показывает язык. И Желваков в долгу не остается, успевает крутнуть пальцем у виска. Все по-людски, со взаимностью.
— Ну как? — с беглой усмешкой спрашивает Люсьен, едва Даша растерянно замирает посреди подсобки. Она отвечает не сразу, почувствовав внезапно нахлынувшую неприязнь к продавщице:
— Да ничего, нормальный парень… Только уши длинные-предлинные, как у туземцев с острова Пасхи. И светятся почему-то. Как фонари.
ОЧЕНЬ СТАРЫЙ КОЛОКОЛЬЧИК
Забравшись с ногами в кресло, Андрюха перелистывал похрустывающие страницы журнала, читал короткие подписи под картинками, но смысл их непостижимым образом ускользал от него, словно кто-то стоял за спиной и нашептывал в ухо разную чертовщину. Андрюха озирался, заглядывал, свесив голову, под диван, где порой что-то шуршало и поскрипывало, но никакого движения там, в полутьме, не замечалось. Только горьковатый запах пыли щекотал ноздри.
Отродясь не видел Андрюха таких комнат: подоконники неохватной ширины, выспаться на
