Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов

Дочки-матери

УЙДУ В МОРЯ

Повесть

В слякотные зимние вечера и в пыльные суетные дни городского лета с одинаковым нетерпением предвкушал я, как доберусь до трижды благословенных берегов Приморья в золотую, осеннюю пору. Без ружья, без фотоаппарата, без лишних денег — сам-друг. И — куда-нибудь в глушь, к морю, где пестро размалеваны замшелые уступы скал, где родниковый воздух целебнее снадобий, где просыпаешься на рассвете от трепетного посвиста над головой и долго вслушиваешься в замирающий шелест крыльев перелетной стаи.

Долетел, доехал, добрался через семь часовых поясов, за сотню километров от ближайшего города. И вот, оседлав пористую плиту песчаника, до одури, до отупения режемся с Пашей в шахматы.

Партнер мой сидит спиной к морю, поджарый и сосредоточенный, любовно покручивает седеющие волосы на груди. Плевать ему на жемчужную чешую перистых облаков, на сполохи чаячьих всплесков, на бронзовые шлемы сопок по ту сторону бухты. Лишь изредка, когда ленивая волна, шипя, угрожает босым ступням, он задирает короткие мускулистые ноги, не отрывая глаз от доски.

— А облачка-то — мечта, — пытаюсь разбередить а Паше профессиональный зуд кинооператора — хроническую тоску по всякого рода бликам, полутонам и прочим световым эффектам. Он косится на небо отрешенно и невидяще, как спросонья, в глазах обозначается вялый интерес, они привычно щурятся, как бы примеряясь к неоглядности моря через видоискатель, и, прежде чем снова впериться в обшарпанные деревянные фигуры, Паша бурчит:

— Да, утром бы такие, когда снимали аквалангистов.

— Так можно доснять, пойдут в монтаж.

— А ну их в баню!

Сколько я знаю Пашу, столько живет он в городе, где с каждой горбатой улочки видна такая же дымчатая гладь, выстланная до другого берега залива, такие же вечно голодные чайки горланят под окнами его панельного дома. И оттого ни парящие в мареве мачты далекого корабля, ни огненный вымпел стелющейся над утесом рябины для партнера моего не предмет внимания.

Еще не столь давно и я жил у этого моря, и мой взгляд вот так же скользил мимо всего привычного и обыденного, в какие бы яркие одежды ни рядилось оно. Теперь же, в минуты тоски по краю моей юности, былые краски, и звуки, и запахи всплывают порой из глубин памяти такими обновленными, что самому становится дивно, как это прежде ходил я здесь глухой и незрячий.

— Слуш-ш-ш-ш-шай, — шелестит по гальке волна.

Сижу и внемлю. В палаточном городке биологов бормочет радио. Пинг-понговый шарик захлебывается в перестуке. Мелькают в такт ему загорелые ноги лаборанток. И упоительно пахнет гнилью разложившихся водорослей, тленом усохших мидий, солоноватой свежестью большой воды.

Сегодня киногруппа наша поднялась рано. Досняли сюжет об океанологах, давних моих знакомых, про которых я обещал киностудии написать сценарий документального фильма еще в прошлом году, да так пока и не написал. Простились с профессурой, уплывшей на судне к Монерону, и после завтрака каждый волен был выбирать, что ему делать: поработать ли веслами на шлюпке и сигануть с кормы в прохладную глубину, откуда так свежо посвечивают пятнисто-оранжевые щупальца звезд и рвутся навстречу тебе бурые плети водорослей; или, свесив ноги с полузатопленного кунгаса, подманивать кусками ржавой селедки флегматичных камбалешек, а то забраться на сопку, где столь душиста малина и лопоухие свинушки посвечивают свежо… Да мало ли занятий можно придумать в таком месте. Но, видно по инерции прошлых дней, все четверо держимся кучей. Желания притушены, движения вялы к полудню. Попала на глаза шахматная доска — играем в шахматы.

Из распахнутой кабины нашего «уазика» свисают обтянутые голубым капроном стопы шофера Геры, способного спать, как он сам похвалялся, даже в строю.

Чуть в стороне, за кустами, виднеется тщательно причесанная шевелюра ассистента кинооператора Валеры и белая панамка здешней лаборантки Леночки. Благодушный Валерин рокоток слышно редко, но Леночку это вполне устраивает, она сама рассказывает о чем-то, сама смеется, скорее всего просто так, от избытка эмоций, от свежего ветерочка с моря, от явного желания понравиться.

— Гормончики играют, — комментирует Паша, не глядя в ту сторону.

Я помню Валеру еще десятиклассником, забегавшим посоветоваться к дяде Паше со своими фотоэтюдами. Он и тогда уже выглядел рослым, красивым, немного застенчивым парнем. Сейчас Валере, пожалуй, лет двадцать шесть. Давно сбылась его мечта стать ассистентом кинооператора: колесить по Дальнему Востоку в свое удовольствие (и перетаскивать по бездорожью многопудовые ноши), встречаться с интересными людьми (и отвечать за капризы сложной аппаратуры), снимать на пленку разную экзотику (и перематывать в темноте бесконечные километры ее)…

За эти годы Валера раздался в плечах и голосом огрубел. По-прежнему часто щелкает затвором своего старенького «Кодака». По-прежнему больше слушает, чем говорит. В работе, как я заметил, нетороплив, но основателен, с той легкой долей небрежности, которая присуща людям бывалым и досконально знающим свое дело. Только в спокойный, чуть иронический взгляд успела закрасться грусть: не то сожаление об ушедшем, не то тоска по чему-то несбыточному.

Ах, как хочется Леночке растопить эту грусть! Голосок ее то рвется ввысь бубенчиком, то падает до воркующего шепота.

— Слуш-ш-ш-ш-шай, — шелестит по приплеску волна.

Паша поднимает вверх не тронутые загаром ноги.

«Увековечить бы его в такой позе», — лениво крадется мысль и столь же нехотя возвращается на круги своя. Позиция — скукота, но противник на ничью не согласен. Придется доказывать, сколь беспричинно самонадеян он, считать варианты… А думается вовсе о другом: «Почему я с утра не поплыл, не забросил донку, не пошагал куда глаза глядят, а корплю здесь, согнувши спину? Что за сила такая в этой дощечке — восемь на восемь? Что она для меня?..»

Человек самоутверждается в спорте, в любой игре. Человеку нужна борьба, без нее дряхлеют душа и тело. Предположим, что так. Но не заполняем ли мы игрой те пустоты, где ожидали нас иные, более трудные победы? Не берем ли мы реванш за несостоявшиеся праздники жизни совсем в иных, тепличных условиях: над лоснящимся сукном бильярда, за гулкими доминошными столиками, в прокуренных помещениях кегельбана, а то и просто у телевизора, где, потягивая пиво, без потуг можно быть соучастником борьбы два раза по сорок пять минут или три раза по двадцать и с шумом праздновать успех любимой команды, как личный триумф. Была потребность доказать свое превосходство — и нет ее…

— Маэстро, ваш ход.

Я двигаю ладью, которую только что зарекался трогать, и