Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
— Не так… Ну зачем ты все переиначиваешь, пап? Я просто понял, что, прежде чем стать кем-то и чем-то, надо стать человеком, что искать новое нельзя с пустой душой…
— Ясно, — сказал отец. — Значит, в Москве у тебя таких условий не было? Так?
— Дома я был весь в теории. Откуда же я мог сообразить, что к чему?
— А здесь сообразил?
— Почти…
— И в чем же дело?
— А в том, что надо жить с людьми и для людей.
— Для этих вот рыбачков, от которых ты без ума…
— И для них… Отец, что ты о них знаешь? Не обижайся, но ты никого не знал и не знаешь, кроме себя. Ты не в силах вылезти из себя и хоть на миг побывать в чужой шкуре, а разве без этого можно быть настоящим художником?
Все тело Павлика покрылось потом. Сердце его то замирало, то принималось бешено стучать.
— Ты просто глуп, — сказал отец, — глупый, вздорный, заносчивый мальчишка! Ну что мне с тобой говорить, ты ведь все равно ничего не поймешь.
За гребнем дюны воцарилось молчание. И тем отчетливей стали доноситься с берега крики и вопли Витьки и Али. Павлик весь горел. Он не мог лежать вот так неподвижно. Надо было броситься к отцу и брату, что-то сделать, помочь, оказать, как при несчастном случае, первую помощь… Но что он мог сказать им? Что?
Что-то новое, что-то простое, но такое громадное и сильное надвигалось на него, переполняло, захлестывало.
Как мог Игорь сказать отцу такое? Все это, наверно, правда, но правильно ли делает брат, что с такой резкостью говорит? Может, об этом надо было бы сказать помягче, а может…
Просто голова идет кругом от всего этого.
— Ну что ж, я, пожалуй, даже рад, — сказал отец. Но голос его говорил как раз о другом. — Сегодня в этих дюнах я узнал потрясающую, интереснейшую новость…
— Прости меня, отец, — каким-то совсем другим, погрустневшим голосом произнес Игорь, — я не хотел тебя огорчать, а пришлось. В Москве я не мог этого сказать, потому что не знал, а здесь вот понял: ты человек сильный и способен был на большое, но…
— Хватит. Замолчи. Ты слышишь?
— Слышу. — Игорь стал говорить прерывисто. — Я хочу, отец, чтобы ты… чтобы ты стал настоящим…
В его голосе зазвучало что-то робкое, похожее на старую давнюю просьбу:
— Отец…
Из-за дюны с криком вылетел Витька. В руке его был лиловый букетик «елочек», отобранный у Али. Со смехом и криками гнались за ним девушки, поднимая босыми ногами пыль.
Часа через два в тех же лодках вернулись они в Широкое. Отец был замкнут, но все же по его лицу нельзя было догадаться, что он так жестко говорил с сыном. Игорь тоже больше молчал, и лицо у него было грустное, непривычно мягкое и доброе.
На половине пути отец даже попросил Игоря дать ему погрести, и тот охотно, пожалуй, даже слишком охотно согласился.
Вечером отец сказал Павлику:
— Уезжаем.
У Павлика даже краешки губ опустились.
— Когда?
— Завтра.
Павлик, конечно, знал, что после такого разговора вряд ли отец захочет долго оставаться здесь. Но кто бы мог подумать, что уедут они так скоро!
— Па, не надо, — попросил Павлик. — Поживем еще денька три. Ты ведь и порисовал мало. Здесь такая натура… И вообще…
— Что вообще?
Павлик замялся.
— Я хотел бы здесь еще пожить.
— А мне тут делать больше нечего. Соберись.
Отец ушел.
Через три минуты Павлик сидел у брата.
— Игорь, как тебе не совестно? Как ты мог так?
Игорь пожал плечами.
— Будь уверен, я отношусь к папе не хуже, чем ты… Не удержался. Ну кто же с ним поговорит еще? Кому это надо? Ведь он не стар еще, наш папка. Другие в его годы только начинали, и он всех нас еще сможет удивить, если захочет… Понимаешь, парламентер?
— Понимаю, — вяло сказал Павлик. — Тебе оставаться, а нам-то уезжать, и все из-за тебя…
— Ну ладно, не обижайся и не трогай больше отца… Понял?
— Все за ребенка считаешь?
Павлик понуро ушел и скоро явился с рюкзаком.
— Возьми. — Павлик стал выкладывать из рюкзака альбомы, бумагу, краски, уголь…
— Ты что, сдурел? Папка голову открутит! Чем он будет работать?
— А это не его. Это мое.
— Как же ты будешь?
Павлик обреченно махнул рукой:
— Пустяки… Что́ я? Все равно домой едем… А вот ты…
— Домой? А как же командировка? Вы ведь меньше недели тут…
— Не знаю. Как папа захочет. Его дело… Слушай, — спросил он вдруг брата и нахмурил лоб. — А что все-таки за парень Витька? Он не очень чтоб, а?
Игорь провел пальцами по толстому шершавому листу.
— Не очень…
На «Байкал» они опоздали. Он ушел почти из-под носа, ушел раньше обычного на полчаса, ушел, груженный свежей рыбой последнего улова, и Павлик с отцом увидели только его дымок над плавнями.
Отец выругался и опустил на клади чемоданы.
— Уже уезжаете? — удивился причальщик. — Так ведь на лов хотели сходить в лодке…
— Мало ли что хотел. — Отец махнул рукой и отвернулся.
Лаврен постоял немного, смущенно потер нестарое, но уже с увядшей морщинистой кожей лицо и побрел от них, низкорослый и коренастый, косо неся свой небольшой горб. Потом обернулся:
— Может, кто собирался в Шараново, покричите.
— Хорошо, — сказал отец, не глядя на него.
Скоро и в самом деле показалась моторка с зелеными снопами камыша, снопы торчали с обоих бортов, точно гигантские усы.
— В Шараново? — крикнул отец.
— Не смогу, — отозвался рыбак, увидев их с чемоданами на кладях, — перегружен, шатко!
— Дождешься от них, — сказал отец и сунул руки в карманы.
С час просидели они в кустах, сойдя с кладей. И Павлик был рад этому: уж очень не хотелось встречать знакомых и отвечать на их вопросы.
Наконец справа мощно заработал невидимый мотор, и скоро из-за нависших над желобом верб показалась громадная лодка-каюк с тремя рыбаками в темном.
— В Шараново?! — снова закричал отец, вскакивая с чемодана.
— Идите на причал! — крикнул один. Лицо его показалось Павлику знакомым.
Отец подхватил чемоданы, Павлик — рюкзак, и они помчались к причалу, влезли в приставший на секунду каюк и двинулись по желобу. У причала рыбоприемного пункта, того самого причала, на котором только позавчера лежала гигантская белуга, пойманная дедом Тамоном, Игорем и немножко им, Павликом, стояло несколько моторок, и Костик в выгоревшей тельняшке, измазанной на боку смолой, окатывал из ведра доски. Больше знакомых не было видно.
Костик так был занят делом, что не поднял даже головы, когда каюк
