В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Сюда, Гилярович, он не придет.
— Если не придет, значит, все, что он рассказал, сплошная ложь. Так и скажите ему.
— А что, разве это не ложь? Наверняка ложь, вот увидите.
После ухода Наталии Петровны Гилелу начало казаться, что он, поддавшись словам этой тихой, озабоченной женщины, хотел бы, как и она, найти что-либо смягчающее вину человека, с которым он, Гилел, породнился бы, если б не Алешка. Нет, пока он не узнает правду, свадьбе не бывать. Он, Гилел, не допустит этого.
Увидев Йону с полным мешочком для талеса[25] под мышкой, которого он все время ожидал, Гилел поднялся и пошел ему навстречу.
— Вы все захватили с собой?
— Кажется, все, — ответил Йона, развязывая мешочек. — Сейчас все придут, и ваша Шифра тоже.
— Я же вас просил, чтобы это пока осталось в тайне.
— Помилуйте, реб Гилел, никому я не разболтал! Человека, побывавшего на войне, не нужно, кажется, учить сохранению тайны.
— Откуда же узнала Шифра?
— Ничего она не узнала. Когда я зашел к вам и принялся укладывать в мешочек талес, подсвечник, свечи, мне же надо было сказать ей, куда я все это забираю.
— Так выдумали бы что-нибудь.
— Ох, реб Гилел, чтоб вы были здоровы! Конечно, выдумал. Я ей сказал то же, что и свату вашему, так, мол, и так: у нас в Меджибоже будто издавна повелось за два дня до свадьбы благословлять молодых у могилы Балшема. Тогда ваша Шифра говорит: «Ну а я где? Что я, не мать своему Либерке?»
— Ну, так и быть. А он что сказал?
— Ваш сват? Он настоящий сухарь — ему все равно, что благословлять, что не благословлять. Одно только его удивляет, говорит он, зачем на кладбище, где лежат расстрелянные. Я ему ответил, что таково ваше желание и что старому человеку надо уступить. Вы же, говорю ему, раз уступили, приехали из Ленинграда сюда, чтобы справить свадьбу.
Гилел оглянулся и сказал Йоне:
— Тот тоже скоро здесь будет.
— Кто? — не понял Йона.
— Тот самый, будь проклято имя его!
— Алешка?
— Он здесь будет скрываться за каким-нибудь деревом, пока мы его не позовем. Когда надо будет, я вам подам знак, и вы его позовете.
— А вы уверены, что он придет?
Послышались приближающиеся голоса. Шифра, первой подошедшая к памятнику, припала к нему и заголосила:
— Ой, папенька, маменька, родные мои… сестрички милые, дорогие…
Эстер положила у подножия памятника букет полевых цветов, обняла Шифру и, глотая слезы, принялась ее успокаивать:
— Не надо, мама, не надо!
— Дайте ей выплакаться, — обратился Гилел к Эстер. — У нее есть кого тут оплакивать…
Воздев руки горе́, Шифра причитала:
— За что, Отец Небесный, за что?
— Его, сватья, спрашивать нечего, — Матуш поднял Шифру с земли. — Вы своим плачем их не воскресите, вы у него не единственная.
— Горе многих — половина утешения в собственной беде, хотите вы сказать? — Гилел приблизился к Матушу. — Нет, Матвей Арнольдович, нет. Оттого что в этой могиле лежит почти все местечко, а Шифра, как и я, осталась одна из всей семьи, ей… Нет, страдания других никогда никому не приносят облегчения.
— Я этого не сказал. Но что можно было сделать? Такова Божья воля. Человек не властен над своей судьбой. Бог дал…
— Знаю, знаю, — перебил его Гилел. — Бог дал, Бог взял. Он, значит, дает нам жизнь, Он же ее и забирает. На Него, значит, вы возлагаете всю вину за случившееся. На Него! Ну а человек, он что, ни за что не отвечает? Он, созданный по образу Божию, ни в чем не виноват? Праведник он? Человек только выполняет волю Господню? Раз так, убивай, режь, насилуй, бросай живых детей в яму, не забывай только сказать при этом: Бог дал, Бог взял — и утешать живых страданиями многих.
— Что с вами сегодня, сват?
— Ничего. Реб Йона, дайте мне, пожалуйста, подсвечник со свечами.
— Папа, зачем зажигают свечи? — спросила Эстер, видя, как Гилел ставит у памятника подсвечник с зажженными свечами.
— Наверно, обычай такой у них.
Гилел подозвал сына и подал ему ермолку:
— На, дитя мое, накрой голову и читай заупокойную молитву. У тебя, слава богу, есть по ком читать заупокойную молитву.
— Папа, я же не знаю, — растерянно ответил Либер.
— Говори за мной! — И Йона начал речитативом: — Исгадал вэискадаш шмей рабо…
— Постойте, реб Йона, — остановил его Гилел и обратился к сыну: — Знаю, сын мой, что ты молитвы этой не знаешь и не понимаешь ни одного слова ее. К тому же ты далек от всего этого…
— Папа!..
Но Гилела трудно было теперь остановить.
— Наш, блаженной памяти, Балшемтов говорил, что, если молитва не идет из глубины души, она никуда не доходит, она застревает в середине пути, как глас вопиющего в пустыне. Какой смысл в молитве, если ее не понимают да к тому же не верят в нее? Так прочитай, сын мой, свою собственную молитву, которую не придется разъяснять тебе, заупокойную молитву по твоим расстрелянным братьям и сестрам, по нашему замученному местечку, по всем истерзанным городам и местечкам, где хозяйничали злодеи.
— Вот тут, сын мой, была яма, — опять разразилась рыданиями Шифра. — Тут мы все стояли… Вопли, стенания, плач детей… Как не ослепло солнце, взирая на все это, как не разверзлись небеса, как не рухнул весь мир…
— Нашли время для заупокойных молитв, — заворчал Матуш. — У нас сегодня, кажется, свадьба, а не, упаси бог же, похороны.
Всегда тихий, спокойный Йона не выдержал, его голос задрожал:
— Как вы можете говорить такое? Разве у вас в Ленинграде на торжествах и праздниках не вспоминают погибших в годы войны? У вас в Ленинграде ведь тоже не найдется ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких.
— Реб Йона, — попросил его Гилел, — будьте добры, дайте мне талес. К моей свадьбе тесть, мир праху его, заказал писцу Тору[26] и передал ее в молельню. Теперь на каждого прихожанина приходится, наверно, по нескольку свитков.
— Время теперь другое, реб Гилел.
— В мое время молельня Балшема была святая святых, а ныне святая святых — этот памятник.
Гилел накинул на себя талес, простер руки к огороженному холму и молитвенно произнес:
— Святые души замученных в яме, я, Гилел, сын Ошера, призываю вас в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем не виноват перед вами, что руки мои чисты и
