В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— А чем он это заслужил?
— Своей добротой, говорит папа, своей любовью к людям. Рассказывают, что еще до того, как он поселился у нас в Меджибоже, он ходил по селам и местечкам и лечил больных травами, добрым словом, заслужив этим свое прозвище Балшемтов не только у евреев.
— Но он ведь был религиозным.
— Он, конечно, был религиозен. Но не забудь, что это было двести лет тому назад. Он даже был хасидом.
— А что такое хасид?
— Хасид означает «благочестивый, набожный человек». Но Балшем был какой-то особенный. Спросишь моего отца — он может рассказать тебе много интересных историй о Балшеме и знает много мелодий его.
— Мелодий? — удивилась Эстер.
— Жил бы Балшем в наше время, он, возможно, был бы композитором. У него очень задушевные мелодии.
— А ты их знаешь?
— Знаю только те, которые папа поет за работой.
Тихая, полная тоски мелодия показалась Эстерке почему-то очень знакомой, и она даже начала потихоньку подтягивать Либеру. Но вспомнить, где и когда она ее слышала, Эстерка никак не могла.
5
Наталия Петровна нашла Гилела на опушке дремучего бора. Он сидел на низеньком пне около серого памятника, возвышавшегося на огороженном холме. Глаза его были напряженно устремлены вдаль, казалось, он кого-то ожидал. Наталия молча остановилась перед ним, как посланец, ожидающий, чтобы его заметили и позволили начать свой рассказ. А у нее было что ему рассказать: не только местечко, но и весь колхоз подписался под заявлением, которое она сегодня утром отнесла в милицию. Может, Гилел уже знает об этом, но что дальше произошло, ему, конечно, неизвестно. Вот ради этого она и пришла сюда.
— Ваша Шифра сказала мне, что я вас тут застану, — сказала Наталия Петровна, присаживаясь на соседний пень. — Я иду как раз из милиции.
Гилел повернулся к ней, давая понять, что он ее слушает, и Наталия Петровна начала рассказывать:
— Бумагу я подала самому начальнику милиции, Ярославу Николаевичу. Прочел он ее и молчит. Хотела я подняться и уйти, но он не отпускает. Вдруг он поднимается, выводит меня из помещения, сажает к себе в машину, и мы приезжаем сюда, к памятнику. Наверно, целый час стоял он здесь, у памятника, словно на карауле, стоял и молчал. На обратном пути он мне говорит: «Меджибож — не Москва, не Ленинград, не Киев. В Меджибоже мы прописываем всех. У вашего брата, как указано в заявлении, чистый паспорт, а с таким паспортом мы обязаны прописать человека. Обязаны, но мы этого не сделаем, мы его не пропишем. Я, может, не имею права на это, но беру ответственность на себя. Передайте вашему брату, чтобы он немедля явился в милицию». Ох и трус же он, Алешка! Видно, все подлецы — трусы, жалкие трусы. Вы бы посмотрели на него, когда он вернулся из милиции. Совсем не тот Алешка. Там, надо думать, он не размахивал паспортом и не кричал: «Никто не может мне указывать, где селиться! Где захочу, там буду жить!» Начальник дал ему сроку сорок восемь часов. Послезавтра в это время его духу здесь не будет, и вы сможете спокойно справлять свадьбу.
Гилел поднялся:
— Свадьбы не будет, Наталия Петровна.
— Бог с вами, Гилярович! Вы верите тому, что этот выродок наплел на вашего свата? Он просто хотел омрачить вам праздник, поэтому и выдумал, будто ваш сват был начальником полиции в гетто, за что его после войны судили и он отбывал наказание там же, где Алешка. Нашли кому верить. Сами не понимаете, что он все выдумал, чтобы отомстить вам за наше заявление в милицию. Он грозится и со мной рассчитаться. Нашли кому верить.
— А если это все же правда? А если все, что Алешка рассказал о нем, правда? — Голос Гилела задрожал. — Тогда и смерти мало для него! Алешка рассказывает, что Матуш помогал немцам искать в гетто спрятанных детей.
— И вы верите? Разве такое возможно? Он ведь тоже еврей!
— Ну и что же, что он еврей?! — вскричал Гилел. — Это далеко еще не все. Люди разные бывают, Наталия Петровна. Я тоже был в гетто и знаю, что такое юденрат, еврейская полиция, тем более начальник полиции. Знаю, вы мне скажете, что не все, мол, были одинаковы, находились среди них и порядочные люди. Да, верно, но ведь были и такие, что ничем не смогут искупить своих злодеяний, будь они прокляты во веки веков! Нет в мире достойной кары для них!
— Но я слыхала, что ваш сват был во время войны партизаном и сидел он за что-то другое.
— Нет, пока не узнаю правду, я с ним не породнюсь. Если то, что рассказывает ваш брат, правда, то я сам напишу начальнику ленинградской милиции, чтобы он выгнал Матуша из города. Чем он тогда, скажите, пожалуйста, лучше Алешки? Если хотите знать, он даже хуже его, да, хуже!
— Как вы, Гилярович, можете такое говорить? Пусть он даже служил в еврейской полиции. Может, у него другого выхода не было, может, немцы его принудили к этому?
— А почему гитлеровцы выбрали именно его, а не кого-либо другого? Не беспокойтесь, они знали, кого назначить старостой, кого председателем юденрата, начальником полиции.
— А разве среди старост не было таких, которые ничего плохого не сделали, даже наоборот, помогали людям?
— Так, может, ради, скажем, нескольких порядочных старост следует простить Алешку? Или, может, ради семидесяти праведников, нескольких порядочных юденратлеров и полицаев, простить преступникам зло, причиненное ими своим братьям в гетто?
— Но ведь еврейских полицаев постигло то же, что и их братьев.
— Поэтому им надо простить зло, совершенное ими при жизни? — гневно спросил Гилел. — А если б Алешку приговорили к смерти, это искупило бы его вину? Нет еще достойной кары для таких, как Алешка и Матуш. Суд над ними еще не кончился и никогда не кончится! Никогда!
— Боже, как можно все-таки равнять Матуша с Алешкой?
— А что таких, как Матуш, сами евреи приговаривали к смерти и сами же приводили приговор в исполнение, вы знаете?
Наталия Петровна задумалась, потом не совсем уверенно сказала:
— Алешка все утро хотел идти к вам, не знаю зачем. Но я его не пустила.
— Может, он хочет, чтобы я снял с него проклятие… Постойте! — крикнул вдруг Гилел. — Сейчас должен подойти мой сват, так, может… — Он задумался на секунду и обратился
