В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Хорошо, батя, так и быть, буду молчать. — Алексей приободрился. — Помнишь, батя, молдаванина из нашей бригады, знавшего весь Талмуд наизусть, как настоящий раввин? Помнишь, как он говорил: «Око за око!»? Так вот что, батя, никто не будет знать, кто ты и что ты, но ты должен поговорить со своим сватом, пусть оставит меня в покое. Он, понимаешь ли, собирается подать в милицию, чтобы меня не прописали, собирает подписи.
— Хорошо, переговорю с ним, только ты уйди отсюда.
— Не думай, батя, что тебе удастся обмануть меня. Око за око!
— Око за око, око за око, — со злобой передразнил его Матуш. — Что ты меня пугаешь? Мой сват знает, что я сидел.
— А за что ты сидел, он тоже знает?
— Никто теперь не спрашивает, за что человек сидел. Люди сами знают.
— Говоришь, люди сами знают? А что ты был начальником еврейской полиции в гетто и помогал нам загонять евреев в вагоны…
— Я не знал, куда их вывозят.
— А куда девают детей, ты тоже не знал? Может, напомнить тебе, как ты ходил со мной по гетто и помогал искать спрятанных детей? Или, может, хочешь, чтобы я тебе напомнил…
Алексей запнулся: он увидел приближающегося Гилела и, весь съежившись, втянув голову в плечи, быстро удалился.
— Что тут делал этот злодей, будь он проклят? — спросил Гилел Матуша.
— О ком вы спрашиваете?
— Об Алешке.
— О ком?
— Об Алешке спрашиваю.
— Алешка? Какой Алешка? Ах, тот, что здесь стоял? А бог его знает. Попросил у меня закурить.
— И вы ему дали?
— Я не курю.
— Он проклят, и на каждого, кто знает это и все же общается с ним, также падет проклятие.
— Почему же вы меня сразу не предупредили? Ваша гид Йохевед начала было мне что-то рассказывать, но так невнятно, что я ничего не понял. Говорила о какой-то бумаге, подписях, милиции. Теперь я уже понимаю: это на него вы собираетесь подать бумагу, чтобы его не прописали? А как у него обстоит дело с паспортом, то есть какой у него паспорт?
— В том-то и дело, что паспорт у него такой же, как и у нас, чистый.
— Раз так, милиция ничем вам не поможет. Нет такого закона, чтобы его не прописали. Напрасен ваш труд. И если он такой злодей, как вы говорите, то лучше вообще не связываться с ним. Послушайте меня, лучше молчите.
Матуш незаметно сгреб бумажки с надгробия, приводя все новые доказательства, чтобы убедить Гилела, что бумага с подписями ничего не даст, что, согласно закону, Алешку должны прописать.
— Тогда пусть издают закон, что злодеи не имеют права вернуться в те места, где они грабили и убивали. Если здесь ничего не поможет, мы эту бумагу с подписями пошлем в Москву. Мы не успокоимся, пока не добьемся своего.
— Это, видите ли, совсем другое дело, — вздохнул Матуш с облегчением. — Я на вашем месте не пошел бы в местную милицию. Я бы сразу отослал бумагу прямо в Москву, так как здесь, уверяю вас, это ничего не даст. Послушайте меня!
Выйдя со сватом с кладбища, Матуш спросил:
— А где теперь дети?
— Прогуливаются. Ведь ваша Эстерка еще никогда не была в местечке. Да, вот что: Манус вернулся из Летичева. Вы ему очень нужны. Вот почему я вас искал.
— Начинается!
— Что начинается?
— Не понимаете? Летичевские музыкантишки, наверно, просят уже надбавки.
— Ошибаетесь, сват. Наш народ здесь такой: они могут долго торговаться, но, раз сторговавшись, они держат слово. Реб Манус приехал совсем по другому поводу — ему нужен Давидка.
— Какой Давидка?
— Внук фотографа Боруха. Без Давидки, говорит ваш Манус, он не может обойтись. В наше время, говорит он, свадьба без аккордеона то же самое, что в былые времена свадьба без скрипки.
— Эммануил Данилович знает, что говорит. Поверьте, сват, привезти его сюда влетело мне в копеечку. Так идемте, сват, возьмем Мануса и отправимся к вашему фотографу. Как его зовут?
— Борух зовут его. Сомневаюсь только, отпустит ли он Давидку в Летичев. Ребенок ведь еще.
— Не отпустит? Тогда пусть ваши летичевцы приедут сюда. Так и быть, столько потратили, потратим еще толику.
…Когда Либер усталую Эстерку после утомительного хождения в жару по местечку вывел крутой улочкой к лугу и она увидела широко разлившийся Буг и далекие мельницы в пламени закатного солнца, ее усталости как не бывало.
— Скажи, Эстер, — спросил Либер, целуя ее в светло-голубые глаза, — ты довольна, что сюда приехала?
— Очень. Я же никогда не была в местечке. Смотри, Милан, как красиво заходит солнце. Небо сейчас такое, что кажется, будто смотришь на него в цветное стекло. Я бы так вечно стояла и все смотрела, смотрела. Здесь так красиво… И лес какой! Мы будем приезжать сюда каждое лето, да, Милан?
— Да, Эстер, каждое лето. Мои родители будут очень рады.
— Чем это твой отец так озабочен?
— Тебе это кажется. Он просто устал от предсвадебных хлопот. Ведь пригласили чуть ли не все местечко, да еще многих из колхоза…
— Зачем?
— Так у нас тут заведено. Представляешь, как отец замотался? А он ведь не молодой. Знаешь, я так люблю своих родителей.
— Аменя?
— Тебя? — Либер порывисто обнял Эстер и, крепко сжимая ее в своих объятиях, зашептал: — Вот так, вот так я тебя люблю.
— Милан, ты же меня сейчас задушишь!
— Моя милая Эстер!
— Мой любимый Либер! — Эстер громко рассмеялась, повторяя: — Мой любимый Либер! Мой любимый Либер!
— Не понимаю, чему ты смеешься.
Но Эстер не унималась:
— Ты прислушайся только: любимый Либер! Слышишь, как смешно звучит?[24] А вот любимый Милан звучит. Твои не обижаются, что я тебя зову Милан? Да, почему твоему отцу захотелось, чтобы ты повел меня к могиле Балшема?
— Когда-то, давно-давно, рассказывает папа, жених и невеста перед свадьбой…
— Но ведь у нас уже была свадьба.
Либер оглянулся и тихо сказал:
— Никто здесь не должен пока знать об этом.
— Я вижу, твои родители очень старомодны.
— Но они хорошие люди. Я их очень люблю. Ты их тоже полюбишь.
— И я их буду звать папа, мама. А почему ты моих родителей называешь по имени и отчеству? Я хочу, чтобы и ты их тоже называл папа, мама.
— Хорошо, Эстер. Знаешь, мне так жаль, что твоя мама не приехала.
— А как она могла приехать после такого сердечного приступа? Скажи мне, Миланчик, Балшем — это фамилия?
— Нет, его
