В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
— Не слушай его, дочка. Я не служил немцам. Я был полицаем, но еврейским полицаем, еврейским… — И Матуш поплелся, не оглядываясь, заросшей тропинкой, в сторону, противоположную той, куда направился Алексей.
— Пошел, наверно, к могиле Балшема помолиться, — заметил Йона. — Пошел каяться.
— Зачем замаливать грехи, если можно и так искупить их, и не очень дорогой ценой. У людей мягкое сердце и короткая память. Ну, что скажешь теперь, Шифра? Можем себя поздравить? Веселую свадьбу справили, нечего сказать. Иди передай музыкантам, что они могут ехать домой.
Закрыв лицо руками, Эстер с плачем побежала к лесу. Либер кинулся за ней. При виде этого Йона не выдержал:
— Все верно, реб Гилел, но дети, дети ведь не виноваты.
— Ты же сам слышал, — поддержала Шифра Йону, — что этот выродок сказал. Даже сватья ничего не знала и не знает…
— Какая она тебе сватья? Иди рассчитайся с музыкантами, и пусть едут себе домой.
— Бог с тобой, Гилел!
— Хочешь, чтобы наш сын женился на дочери злодея, предателя?
— Все верно, реб Гилел, но чем дети виноваты? Вы хотите, чтобы дети страдали за грехи родителей? Но тогда мир изошел бы кровью. Слишком много берете на себя, реб Гилел, слишком много.
Из леса выбежал Либер.
— Папа, — обратился он, запыхавшись, к отцу, — я пойду на почту, протелеграфирую Бэле Натановне, чтобы она вылетела сюда.
Гилел с недоумением глянул на сына:
— Какая Бэла Натановна?
— Мать Эстерки. Кто-то же из ее родных должен присутствовать на свадьбе.
— Какая Эстер, какая Бэла, какая свадьба? Тот, кто служил нашим смертельным врагам, не будет моим сватом, а его дочь моей невесткой, ее ребенок моим внуком.
— Папа, Эстер же не виновата в том, что ее отец был таким…
— То же самое и мы говорим ему.
— Папа, ведь мы с Эстер уже…
— Иди, Шифра, рассчитайся с музыкантами, говорят тебе!
— Реб Гилел, — сказал Йона, — расстроить свадьбу молодых людей — один из самых больших грехов.
— Беру этот грех на себя.
6
За ненакрытыми столами, расставленными в форме буквы П, во дворе местечкового пищевого комбината сидят Кива, Шая, Борух и еще несколько человек, и каждый на свой манер напевает под музыку летичевской капеллы, укрывшейся от полуденного солнца в глубине двора под развесистым каштаном. Манус тоже там. Он успевает одновременно и дирижировать, и играть на одном из трех инструментов, свисающих у него с шеи на серебряных цепочках. Глядя на Мануса, музыканты играют с огоньком, как если б играли уже на свадьбе.
Когда музыка затихла, Кива заметил:
— Нет, что ни говорите, но он знал толк в музыке. Ах, как он понимал…
— О ком это вы? — притворился Шая, будто не догадывается, о ком идет речь.
— Ну, он, конечно, Соломон Мудрый. Как там у него сказано, Борух?
— У царя Давида, хотели вы сказать, — поправил его Борух: — «Все мои кости поют во мне…»
— Вот-вот, это он сказал по поводу нас. Стоит меджибожцу услышать где-нибудь музыку, пение, и он прибежит даже в полночь. Музыкой, Эммануил Данилович, вы можете добиться у меджибожца чего угодно.
— Что-то не видно, чтобы у него чего-то добились.
— У кого, у реб Гилела? — спросил Кива. — Это, по-видимому, оттого, что вы, товарищ Эммануил Данилович, разучили с летичевской капеллой не те мелодии.
— Надо было разучить с ними кое-что из вещиц Балшема, — заметил Борух и вдохновенно затянул: — Ай-бом-бом, ай-бом-бом, ай-бири-бири-бом…
— Хватит вам айкать и бомкать, — перебил Шая Боруха и обратился к Манусу: — Вы, я вижу, были военным человеком, так давайте, пожалуйста, кое-что из военных вещей, скажем, «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат».
Во двор шумно вбежала, как всегда, озабоченная, запыхавшаяся Йохевед:
— Товарищи, я, упаси боже, не опоздала?
— А вы разве когда-нибудь опаздываете? — пожал Борух плечами.
— Нет, в самом деле. Слышу, музыка играет, вот я и прибежала. Вчера и позавчера, когда играла музыка, я знала, что капелла лишь готовится к свадьбе. Но почему вдруг сегодня музыка? Ведь жених с невестой еще вчера улетели.
— Мы справляем тут сегодня проводы, провожаем в Москву нашего дорогого гостя Эммануила Даниловича. Но ненадолго. Скоро мы его опять пригласим к нам. Не унывайте, Хевед, музыканты еще будут у нас играть, и много играть. Для меня это даже не «диалема», что у нас еще будут свадьбы, и много свадеб.
— Откуда, например, Шая?
— Да, откуда?
— От пятилеток, Борух, от пятилеток. Надо читать газеты. Скоро, ручаюсь вам, вы не найдете ни одного местечка, где не будет заводов и фабрик. А раз будут фабрики и заводы…
— «Жила на свете козочка…» — запел Кива. — Пророк реб Шая уже начал вещать.
В разгар спора о судьбе местечка, станет ли оно городом или селом, явилась озабоченная Ципа.
— Тут нет моего Йоны? — спросила она. — Значит, сидит еще у реб Гилела. Целый день он все толкует с ним, уговаривает его. В самом деле, чем виновата бедняжка Эстерка, что бог дал ей такого отца, будь он проклят вместе с Алешкой!
— А я, думаете, мало с ним говорил? Привел ему в качестве примера декабристов. Кто, скажем, были родители декабристов? Они ведь были…
— Опять взялся за свои вещания, Шая? — остановил его Кива. — Думаешь, никто, кроме тебя, газет не читает? Ципа, вот идет ваш Йона.
— Ты лишь теперь идешь от него? — встретила Ципа мужа. — Ну что?
Йона махнул рукой:
— Он даже слушать не хочет. Мечет громы и молнии. Пусть так, уступил я ему, может, действительно надо сильнее разжечь в себе пламя ненависти. И что касается детей, я тоже уступил ему, может, он прав, надо и в детях воспитать непримиримую ненависть ко всем, кто так или иначе сотрудничал с фашистами. Но требовать, чтобы дети расплачивались за грехи родителей…
— Не верится даже, чтобы Гилел говорил такое, — отозвался Борух. — Но на эту свадьбу он, по-моему, не согласится.
— Какое значение имеет, согласится он или не согласится? Скоро уже две недели, как свадьба состоялась. Тут, собственно, должна была состояться дубль-свадьба, — заметил Манус.
— Может, вы будете так добры и все же откроете нам секрет, что такое дубль-свадьба? — спросила Йохевед Мануса.
Так как Манус не ответил, Борух взялся разъяснить ей это:
— Дубль-свадьба — это, как я догадываюсь, то же, что Шуш Пурим, то есть день, следующий за праздником
