Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Пожмурившись на соседа из под седеющих пучков бровей, дядь Митя присел на крыльцо в предчувствии обстоятельного разговора:
— Да ведь и раньше грачи мышами не брезговали. Или забыл?
— Ну да, когда лежалую солому ворошили, видал, хватали мышей.
— Не вегетарианцы они, не-ет. А вот в селе не пакостили, это верно. Не от тебя первого слышу. Да ведь и сорока ныне к жилью летит. Леса-то много ли осталось окрест?.. Клевали бы жука колорадского, тоже пища, так нет, никакой птице не нужен, истинная напасть…
— Жуки — ладно. От крыс отбоя нет, — пожаловался Иван Гаврилович. — Совсем обнаглели! Ночью, поверишь, дядь Мить, топают по половицам как жеребцы. Скатерть жрут. У шкафа всю дверцу изгрызли. А то будто пляшут, как его… буги-вуги. Пищат и пляшут. Шабаш какой-то, ей-ей!.. Свет включишь — никого. Только «ш-ш-ш» по углам. И глухо. Такое дело. Свет погасишь — опять у них сабантуй. Уже не пью — полные умственные способности. А с тварью этой не слажу.
— Ты стерегись, как бы чего не откусили в потемках, — смехом сказал Крохалев.
— Из ружья уже палил, — мрачно признался Иван Гаврилович.
— И как?
— Нормально. От ботинка одна подошва осталась. И в диване дыра… Спать разучился, вот ведь какое дело. Лежу и думаю: может, они нарочно на психику мою давят. Может, сговор у них такой — меня со свету изжить? Все от них прячу, вот и злятся. А может, чего оставить, пусть их?
— Оставь, оставь, — поддакнул дядь Митя, осклабясь так, что морщины побежали вниз с переносицы. — У тебя есть чего оставить, если по сусекам поскрести.
— Я ведь всерьез.
— И я всерьез, — построжев голосом, ответил дядь Митя. — Не раз уже примечал, вольготно жить стали, да не научились тем благом пользоваться. Вон Федя Косой из города рюкзак «Геркулеса» в пачках привез. Добро бы для себя — рыбам прикормку варит. Ну-ка вспомни, когда такое было — рюкзаками из города рыб кормить?.. Вот и крысы у него на том «Геркулесе» как в санатории. С ограничения себя да с порядка и начинать надо, коли хотим нормально жить.
— Ну, у меня жировать-то им вроде не с чего, — неуверенно произнес Иван Гаврилович, ожидая хотя бы молчаливой поддержки собеседника, но дядь Митя решил не оставлять соседа в этом призрачном заблуждении.
— Есть, есть… И ячмень выписывал для гусей, и картошка в избытке. А подпол уже который год собираешься забетонировать.
— Дак кабы он был в сельмаге, цемент-то…
— Кому надо, достают, Так-то, — назидательно заключил дядь Митя. — Ты вот что, заходи вечерком, я тебе затравки дам от этой твари. Затравка первый сорт. Чуток затолкаешь в рыбу, щепоть…
— Толкал уже и в рыбу, и в колбасу. Не берут. И крысоловки обходят. — одна всего и попалась. Им коньяк теперь выставляй — на меньшее не согласны. Ветчину или корейки на закусь — тогда, может, возьмут.
— Живучие твари. Как этот самый, колорадо…
Из прожога, где прежде стояло два дома, а ныне царствовали на ухоженных землях лопухи да крапива, с обвальным грохотом вывалилась громада трактора К-700. Крутанувшись, задние колеса выдавили на обочину толстый пласт грязи и покатили по улице, вознеся над дорогой младенчески-ясную улыбку Гришуни Зайцева.
«Только из армии пришел, невесту еще не сосватал, и на тебе — такую силищу доверили парню. Чтоб покрепче к поселку пришить, дело ясное. Стимулируют молодых. Только ордена еще не дают авансом, а так — все пожалуйста, и квартиру, и технику», — ревниво подумал Иван Гаврилович, припомнив то время, когда сам был столь же молод и самонадеян. Как же — ходил в прицепщиках, то есть почти в трактористах, самых незаменимых людях на селе, долго ходил, дожидаясь вакансии на расхлюстанный, с облысевшими шинами колесник…
Ехал Гришуня — будто лайнером управлял, а вез в тележке пустые, погромыхивающие на ухабах молочные фляги — поклажу, посильную любой лошадешке. Поравнявшись с домом Ивана Гавриловича, приветственно поднял руку, как представитель дружеской державы, и погромыхал дальше, довольный погожим деньком, могучим трактором и собой.
— Покатил его величество, — буркнул Иван Гаврилович. — Скоро за шкаликом поедет на этом танке.
— Гришаня — парень старательный. Тут управляющему надо холку мылить, чтоб технику зря не гонял… Дак вот, я говорю, прошлым летом иду в Горчаковку — что такое: не то ягоду посадили в совхозе, не то чего — красно на грядах. А то колорадо. Так гроздями и висит на картошке, от ботвы одни былки остались. Дорога оранжевая вся — давят его, а он знай прет. У себя на огороде я дустом пробовал…
— Не, дустом нельзя, пишут. Только себе вредить, — торопливо ввернул в разговор Иван Гаврилович. — Я вот крыс тоже пробовал…
— Ох, колорадо! И откуда такая напасть?
— С Запада, пишут. С самой Америки.
Дядь Митя раздумчиво поцвикал дуплистым зубом:
— Пишут… Писать все научились. А как до дела, так пусто вокруг. Что дорогу сюда асфальтом покрыть — десять годов все пишут да обещают, что с этим колорадо, мотать его некому! Все перепробовал: и руками снимал в керосин, и тополиный лист заваривал, и хлорофос разводил, веником брызгал — не любят. Три дня чисто, а потом глядишь — опять налетели. Хоть с пулемета по ним стреляй!
— Во-во! Напирают, дядь Мить.
— По всему фронту.
Они сидели молча. Иван Гаврилович притерся потесней к Крохалеву, вдыхавшему медовый запах облитого солнцем ивняка. Блаженство и озабоченность странно уживались на жестоковатом лице дядь Мити. Словно в речах своих он был еще здесь, рядом, а душа воспарила вдруг в пуховую заметь соцветий вслед за гудящими пчелами. Ива была дуплистой, толстокорой, помнящей еще довоенные вечеринки, когда лишь под утро парами расходились отсюда льнущие друг к дружке парни и девчата.
— От немца сдюжили, дядь Мить, А от этих тварей неужто не сдюжим?
— Да как тебе сказать… — вяловато вновь подключился к беседе Крохалев. — Чтоб человека убить — чего только не изобрели, едрена-корень. Подумать страшно! А против жука, сам видишь, и средства нет. Так что забудь, Иван, про картошку, переходи на турнепс, как крупный рогатый…
— Ну, уж фига с два! — будто всерьез заволновался Иван Гаврилович. — Я на картохе вырос.
— Тогда чего ж… Тогда пали из обоих стволов. Ружье у тебя новое.
Посмеялись. Не то чтобы весело стало очень, а так, для душевного равновесия. Дядь Митя снова легонько жамкнул ладонь Ивана Гавриловича, закинул через мосластое плечо свою «Олимпиаду-80»
