Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Парни снова хохотнули. Согласно покивав головой, контролер сдвинул на живот и отстегнул вышорканную до белизны кирзовую сумку:
— И без низкого поклона, да? И без «христа ради»?..
— Зануда ты, Старцев. На пенсию пора, там и будешь свою бабку воспитывать, а меня нечего, не тот возраст. Лучше спроси, откуда у добренького такое портмоне. За какие комбинации тыщи гребет.
У мужчины, отдавшего деньги, истончились и обескровились тонко сжатые губы:
— Ну ты ж и… Погоди, погоди, — резким движением ладони оборвал он контролера, взявшегося было стыдить Корытова, и перегнулся через проход столь близко к кудлатому, что тот на всякий случай вздернул до подбородка округлое плечо, — По себе, значит, меряешь всех? Ну, ну… — Мужчина помолчал, вглядываясь в одутловатое лицо Корытова. — Глаза-то слезливые. Сварщиком работал?
— Было когда-то, — нехотя отозвался Корытов.
— А разряд?
— Пятый.
— Значит, и сейчас можешь! У меня в бригаде таких, как ты, с закидонами, считай, каждый второй. И хорошо работаем. Большие деньги даром не платят. Особого комфорта, конечно, нет, но место в вагончике могу пообещать, до зимы.
— Хе-хе, — облегченно расслабился Корытов. — А здоровье тоже обещаешь или как?
— Зачем обещать? С лопатой справляешься — и хорош! Будешь жилье сибирякам строить, будут тебя люди уважать. Человеком будешь. Что не пьешь, не куришь — зачтется.
— Во как! А не поздновато в романтики?
— И постарше тебя есть в бригаде, самые мастера. Так что не сомневайся.
— Красиво вяжешь, начальник. Но вопросик дозволь: чего ж таких, как я, собираешь? Для коллекции, что ли?
— Для коллекции, — сказал усатый, доставая блокнот и ручку… — Вот тебе адрес.
— Мне?!
— Тебе лично. Для начала напишешь на мое имя. В июле напишешь, раньше меня не будет. К сыну еду, к солдату. Два года сына не видел, застрелиться можно!.. Ну что, берешь адрес?
— Бери, родимый, бери, — торопливо подсказала старушка, — сам знаешь, в жизни всяко бывает, а такого человека поищи-ка потом.
— До июля еще дожить надо, — пробурчал Корытов. И хотелось по скопидомской привычке забрать адресок, да стремление остаться в глазах «дорогих товарищей-сограждан» этаким разбитным, нуждающимся в людской помоге и в то же время независимым человеком предостерегало его от суеты. — Ладно, запас карман не тянет, — сказал он, в меру покочевряжившись, и по-хозяйски сунул бумажку подальше, за пазуху.
— С инвалидности его сняли, а работать отвык, вот и… — вроде б извинился за соседа контролер, протягивая обратно червонец. — Деньги я ваши не возьму, поймите меня правильно. Я с него самого через исполком стребую, пусть дома раскошелится на всю десятку, коль здесь заупрямился. Так оно справедливее будет. Верно, Корытов?
— Сатрап ты, Старцев. Нет на тебя управы, — вяловато ругнулся Корытов и снова зазвенел мелочью, заглядывая в карман. — Погоди, придешь ты ко мне за малиной…
Когда все формальности по уплате штрафа были соблюдены, они ушли из вагона вместе, два соседа с одной улицы. Отчего-то Корытову не сиделось с нами. То ли торопился, бедолага, то ли запоздалый стыд все же пробился к нему через насмешливую личину бродяги.
ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ
Когда Иван Гаврилович, откушав, грузновато оседал на крыльце и предавался размышлениям о бренности жизни, самой услаждающей его мыслью была, не единожды изреченная: счастлив человек, вошедший в золотую пору зрелости. Вычитанное в книге выражение это необычайно ему понравилось, оно словно бы возносило его на некую недоступную многим высоту. Золотая пора зрелости — привилегия возраста: в хозяйстве полный достаток, дети выросли и разлетелись кто куда, хлопот поубавилось, а силенка еще имеется — живи, наслаждайся заслуженными благами, дорогой Иван Гаврилович.
Два дня в неделю — в пятницу да в субботу — топит Иван Гаврилович поселковую баню, делает там приборку. А в остальные дни — гуляй, Ванька, ешь опилки! — как любит прихвастнуть он при случае. Выхлопотать такую стариковскую должность удалось не вдруг, лишь после того, как отчекрыжили Ивану Гавриловичу в больнице кусок двенадцатиперстной. Впрочем, обретенный изъян не мешал ему ни выпить, ни закусить без стеснения.
Добрая стояла весна: вовремя дождик помочил, вовремя распогодилось и подкатило тепло. Доброе выдалось утро. Земля парила, исходя запахами сырых мочажин, перегнившего навоза, истлевших за зиму листьев. Гусиная травка густо обметала крыльцо изумрудной порослью. Над распустившейся ивой, в нежном пухе соцветий гудели пчелы.
На полке скособоченного скворечника вдохновенно славил весну скворец: и щелкал почти по-соловьиному, и мяукал, подражая соседскому коту, и посвистывал, закатывая глаза. Поздновато спохватился Иван Гаврилович наладить птичье жилье. Полез на старую иву подправить покосившийся шест, стал ржавые гвозди отдирать, а из скворечника вылетела уже присевшая на кладку самка. Хорошо еще, не сильно напугал ее — вернулась. Так и пришлось отложить ремонт.
Вопреки известной присказке, самый легкий да желанный день для Ивана Гавриловича — понедельник. Все на работе, а он дома, и почти вся неделя свободная: хоть картошку сажай, хоть рыбачить иди… Но не сажалось в тот день и не рыбачилось — хандра. И не в том причина, что бывшая супруга Антонина, ныне соседствующая в другой половине избы, спозаранку завесила своими тряпками весь двор. Даже ворчанье ее насчет прохудившегося ведра в колодце не способно было лишить Ивана Гавриловича законного настроения. Причина душевного разлада на сей раз оказалась столь необычна, что скажи о ней человеку, не сведущему в домоводстве, — он только пальцем покрутит у виска. Ну что за помеха — грачи прилетели, птенцов вывели. И пусть растят потомство! Птица, она и есть птица, живет за околицей — и живи. Она — сама по себе, Иван Гаврилович — сам по себе, как отродясь заведено. Так нет — перекрестились их пути-дорожки в самый неподходящий момент, в золотую пору его зрелости.
Среди немногих слабостей, приобретенных Иваном Гавриловичем за последние годы, одна служила истинным утешением. Наперекор влиянию прежней супруги бывший механизатор широкого профиля очень зауважал гусятину. Ведь что такое гусь, в отличие от той же утки, как любит доказывать Иван Гаврилович. Птица чистая, непритязательная, ходит по обочинам, травку щиплет — сама прокорм найдет, сама и домой вернется тихо, благородно, не так, как эти крякуши, которые за квартал от усадьбы уже клювы разевают: спеши, хозяин, набивай их утробу… А кто понимает толк в гусятине, запеченной с зимней антоновкой в русской печи, — с тем разговор особый. Всем остальным Иван Гаврилович поясняет кратко:
— Я гуся ни на какую птицу не променяю.
В эту весну высидела гусыня тринадцать птенцов, из которых всего один оказался задохлик. Выпустил Иван Гаврилович выводок перед домом, полюбовался мельтешащими в траве желтыми шариками и отправился брить щетину двухдневной давности.
Волосы на округлом подбородке Ивана Гавриловича растут сивые, жесткие,
