Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Посунулся Иван Гаврилович к окну — и обомлел. Летит над колдобиной грач, а в лапах — желтый комочек. Выбежал на крыльцо, пересчитал гусят — так и есть, одиннадцать осталось. Ах, мать честная, что ж творится на белом свете! Вороны да коршуны — и те давно не разбойничали здесь, остерегаясь подлетать к самому дому. А тут — грач носатый…
Полдня ладил клетку Иван Гаврилович. Старый бредень, уловистую запретную снасть, не пожалел, располосовал, обтянул делью каркас, оставив свободным только низ. Установил клетку у палисада, где травка погуще, затолкал в неволю гусят и закручинился, наблюдая с крыльца, как, попискивая, толкутся, наскакивают в тесноте друг на друга его питомцы. Словно зверинец получился, не хватало только таблички: «Гусь домашний. Руками не трогать!» Рвались желтоклювые на свободу, совали головы в ячеи, того и гляди, задушатся. Хоть выпускай их снова на волю да сторожи, пока не подрастут.
Как всякий вдумчивый крестьянин, привык Иван Гаврилович отыскивать причины любой грянувшей в хозяйстве порухи, сколь бы случайной и незначительной ни показалась она на первый взгляд. Тем более — грабеж состоялся средь бела дня, и жаловаться было некому. «С чего бы вдруг грача на гусятину потянуло, если природой назначено ему питаться жучками-червячками? Испокон века в такую пору ходили грачи вразвалку за хлебопашцем, хватали червей из-под бороны да из-под плуга. Ему ли, бывшему трактористу, не помнить, как тучей, застя солнце, вились над пахотой грачиные стаи?.. Птенцы у грача только вывелись, желудки у них ненасытные. Вот и летел бы в поле, где ныне пашут и боронят под зябь. Так нет, тунеядец…»
Тут мысли Ивана Гавриловича сбоились и дали крутой зигзаг. Вспомнилось: и в самом деле, не видно стало грачей над пахотой. Вроде как нечего им там и клевать… «А откуда ж в поле быть червяку, когда всю землю химией нашпиговали, одной аммофоски возили-перевозили невесть сколько. Совхозные сады тоже опыляют — всем козявочкам карачун. Вот оно что… При таком раскладе не только гуся, скоро свинью потащит из холодильника пернатая братия — голод не тетка».
Раздумывая так, Иван Гаврилович припомнил, что и сам немало усердствовал, нафаршировывая землицу удобрениями где в меру, а где и без меры, смотря по обстоятельствам. Иной раз в спешке заботился, лишь бы груз поскорее в суглинок спихнуть да заровнять — земля все покроет. И сам гнал проценты для заработка, и другие подстегивали: «Давай, давай!» Однако про себя, торопливого да покладистого, отчего-то вспоминать не хотелось, а вот про это назойливое «Давай, давай!» думалось легче, не столько со злостью, сколько с горько-сладостной отрешенностью, будто сам он вовсе и не причастен был к тому действу. «До чего землю довели, хозяева задрипанные, это ж надо!..»
Правда, одна заноза все же протиснулась в это благостное осуждение чужой вины. Вспомнилась Подкова — дальний лужок, огибавший кочкастую болотину, — приют чирков да лягушек. В ненастье сенокосилки вязли на Подкове как мухи в меду. Зато с косой охаживать луговину было одно удовольствие. Из края в край буйствовало здесь душистое, гулкое от пчел разнотравье, то желтое и сиреневое от цветущих зверобоя и вероники, то фиолетовое с голубизной от плетей мышиного горошка и пестиков пажитника.
Кто там давил на председателя артели, чтоб непременно «окультурить» Подкову, сделать ее доступной технике в любую погоду, не ведает Иван Гаврилович и поныне. Помнит лишь, как пригнали мелиораторы на луг полукубовый «Ковровец», да там и погряз он едва ль не по кабину.
Видит бог, не хотелось Ивану Гавриловичу вести в эту прорву свой только что отремонтированный гусеничник, да начальство настояло — дядь Митя Крохалев: «Хоть и приперлись незваные, но повязаны с ними, так что давай, окажи выручку. Может, они нам и силосную яму копнут».
Новехонький трос да старый в придачу прихватил с собой запасливый Иван Гаврилович, а привез обратно одни обрывки. Но экскаватор вызволил, еще и сам поупражнялся на нем в охотку. Вдвоем с конопатым, благодарным за выручку мужичком начали они подсекать болотину глубокой траншеей. Уверенности в том, что творится благое дело, не было у Ивана Гавриловича даже попервости, когда рвал ковшом торфяную подушку, а поодаль метались и немо разевали клювы тонконогие чибисы. Поздней и вовсе почудилось, что гребет стальными зубьями по живому — так упруго сопротивлялась пронизанная цепкими корнями толща.
Как ни воспитан был в почтенье к науке Иван Гаврилович, а чутью своему доверял больше, чем авторитетам. Оттого и засомневался вслух на перекуре, не повредят ли они лужок, осушая болото, уж больно повязаны одно с другим.
— Да кто ж его знает наверняка, — отвел глаза конопатый. — Может, на пользу будет, а может, и нет. Нас не спрашивают. Задание — на, и: «Вперед на мины, ордена потом!»
— Кому-то, может, и ордена, — поддакнул Иван Гаврилович, задержавшись взглядом на сиреневых всплесках дикого лука, по-местному скарады, исстари надежного подспорья к крестьянскому столу.
…Ныне не любит Иван Гаврилович проезжать мимо бывшей Подковы. Всего однажды, как задумано было в кабинетах, передисковали да перепахали ее вместе с осушенной болотиной, засеяли второпях не то викой, не то люцерной, а дружно взошли на заколодевшей земле осот да одуванчик. Теперь уж и не угадать, где прежде пузырилась топкая хлябь, а где цвела богатая луговина.
Представилась Ивану Гавриловичу благоухающая медовыми ароматами, звенящая от треска кузнечиков да птичьих голосов Подкова, и так засосало под ребрами, словно утратил по недогляду близкого человека. И хоть не раз убеждал себя: велика ль его беда в той потраве — птичий грех, но все же поморщился, загоняя вспять привязчивое видение.
Посидел еще на крыльце под убаюкивающее попискивание гусят, даже в дрему кинуло чуть. Глядь — вышагивает от реки дядь Митя Крохалев, легок на помине.
Дядь Митя Крохалев шаркал по комковатой, расхлестанной тракторами дороге — издалека было слышно. В магазин собрался за хлебом, перекинув через плечо, как молодой, спортивную сумку внука «Олимпиада-80». Строго говоря, никакой он не дядя, так уж повелось величать с войны, когда Иван Гаврилович, по ту пору Ванька, пацаном возил воду на норовистой кобыленке Зорьке, а возвратившегося из госпиталя, подштопанного хирургами Крохалева назначили бригадиром. Кто помоложе был — все его так звали и зовут по сей день. Сутуловат, длиннорук, на слово занозист — дядь Митя.
Мимо Ивана Гавриловича не прошел — руку подал, слегка даванул узловатыми, в загрубевших морщинах пальцами. Покосившись на «зверинец»,
