Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Вытянув шею и привстав на носках, женщина согласно кивнула, не повернув головы к мужу. Может быть, она боялась встретиться взглядом с Алешкой. Уж так кротко и извинительно прозвучал ее голос:
— Тогда взвесьте сколько есть.
Она подтянула к себе битком набитую сумку на колесиках и торопливо вытащила из бокового кармана капроновую сетку.
Алешка ничего не понял. Он просто не мог поверить, что эта женщина, похвалившая его за терпение стоять в очереди, способна не оставить на нашу долю ни одной груши. Даже тогда, когда продавщица отбросила в сторону пустой ящик и громко объявила, что груш нет и не будет, он стоял и ждал самого обыкновенного чуда. Честно говоря, жила и во мне крохотная надежда на это чудо — ведь припрятала же продавщица целлофановые пакеты, пообещав девице из парикмахерской все уладить поздней, значит, где-то осталось у нее про запас…
— Может быть, взвесить винограда? — любезно предложила продавщица.
— Мы стояли за грушами.
— А груши кончились, милочка. Предлагала тебе — бери без очереди. Но раз такая принципиальная…
— Как ваша фамилия?
— Читать умеешь? — ткнула продавщица пальцем выше себя. Под самым навесом павильона и в самом деле висела металлическая пластинка с надписью: «Вас обслуживает продавец Зубанова Алевтина Михайловна».
— Спасибо вам, Алевтина Михайловна, за культурное обслуживание. Одно удовольствие покупать у вас фрукты, — тихо сказала я.
— Да уж… — в голос продавщицы вкралась непривычная моему слуху растерянная нотка. — Вот поработайте здесь с годик, а я потом на вас посмотрю, какая вы вежливая станете. Собачиться не будешь — саму съедят. Девять дней без выходных работаю, подмены нет, а фрукты лежать не любят. К восьми сюда прихожу, к восьми домой заявляюсь. Так вот.
Подбородок продавщицы зябко уткнулся в отворот шерстяного свитера. Кончик носа тоже замерз и стал краснее, чем губы. Впору было б и пожалеть Алевтину Михайловну, простив ей некие слабости. Но я слишком хорошо помнила ее другой.
— И все-таки я буду жаловаться на вас.
— Э-э! Да жалуйся куда угодно! — Вернувшись в более привычное русло разговора, продавщица вновь обрела уверенность в голосе. — Много вас тут, таких жалобщиков, было. И где они?.. Жалобщиков у нас хоть пруд пруди. Продавцов не хватает. Так вот, милочка. Давай винограда положу, хорошую кисть, по знакомству.
— Спасибо, не надо.
— Ну, не хочешь мяса, грызи кости.
Я отошла от павильона, крепко, пожалуй, слишком крепко зажав в руке Алешкину ладонь. Сын с тревогой посматривал на меня. Надо было вспомнить какие-то хорошие, нужные слова ему в утешение. Но я никак не могла их вспомнить, словно отродясь не знала таких слов.
— А я вовсе и не хочу груш, пусть их едят маленькие, — озорно глянув на меня, вдруг шепнул Алешка.
Столь легко да игриво сказал он, что и нежность, и боль, и восхищение сыном захлестнули меня. В этом всплеске почти исчезли недавние переживания, потускнели, измельчали в момент. И так захотелось поверить Алешке.
— Милый ты мой чижик! — прижала я сынулю к себе. — Правда, не хотим мы таких груш! Даже даром таких не надо. Подумаешь…
— Даром-даром-бумбараром! — откликнулся он.
Мы шагали вдвоем по скверу, шурша палыми листьями. Будто тихая органная музыка, убаюкивали раздражение мягкие шорохи.
«Как быстро забывают плохое наши дети», — умиленно подумала я и почти тотчас услышала:
— Мам, а хорошо быть маленьким?
ДОРОГИЕ ТОВАРИЩИ-СОГРАЖДАНЕ…
Воскресная электричка на Рязань полупустой не бывает. Стены увешаны гроздьями сумок и авосек, от которых струятся запахи вареной колбасы, селедки, заморского фрукта апельсина… В проходе заметно поредело — минули Луховицы. На излете знакомств и пересказанных новостей совсем истончились разговоры, и сонная дрема исподволь обволокла вагон.
Громкий, чуть шамкающий мужской голос встрепенул всех, заставив поднять головы:
— Дорогие товарищи-сограждане! Прошу минутку внимания!.. В нашей стране запрещено бродяжничество и попрошайничество. Это очень справедливое решение. Но у всякого решения, как вы знаете, бывают исключения. По причине одиночества и нехватки мне места в доме престарелых вынужден обратиться к вам, дорогие товарищи-сограждане. Сам я живу умеренной жизнью. Не курю, спиртным не злоупотребляю и вам не советую. Собираю исключительно на пропитание. Если не трудно, прошу вас протянуть руку помощи. Подайте, кто сколько может. Заранее благодарю за поддержку…
Отговорив без запинки, как по писаному, мужчина чуть наклонил кудлатую, простроченную редкой сединой шевелюру, с доверительной простецой явил нам слегка одутловатое, коричневое от загара лицо и уверенно двинулся по вагону с протянутой дланью.
Бросали ему щедро. Мужчина благодарил прибаутками, рождая ответные реплики и смех, так что все действо разворачивалось, до странного напоминая спектакль одного актера. Как во времена бродячих музыкантов, плата следовала тотчас, прямо пропорционально обаянию и находчивости пришельца.
Не даю милостыни в вагонах, где ныне почти не встретишь калек или немощных старцев, но нет-нет да возникают личности с характерной лиловостью щек, желающие под разными предлогами собрать на опохмелку. Тот, кто двигался сейчас по вагону, отнюдь не походил на алкаша. Глаза, закосмаченные бровями, поглядывали остро и сообразительно, жесткая на сгибах ладонь не вздрагивала на весу. Когда она посунулась к нам, в ней посверкивали почти одни серебрушки.
Я добавил в ладонь двугривенный, хоть, честно говоря, ни жалости, ни сострадания к своей судьбе мужчина во мне не вызвал. Но уж очень речист оказался, находчивостью и подкупил. Длиннолицая старушка, пригорюнившись на другом конце скамьи, тоже бросила в кучу несколько медяков.
— Весьма благодарен. Много не беру. Две-три копейки, и довольно, — с чуть приметной усмешкой поклонился пришелец.
За нашими спинами хохотнули, оценив этакую скромность.
У плотного, с тяжелым подбородком мужчины лет сорока, вздремнувшего напротив старушки, импульсивно, повинуясь общему порыву, дернулась было к карману рука и вяло опустилась на колени. Сидящая рядом полнолицая женщина в цветастой кофте демонстративно посматривала в окно, за которым сквозили облитые солнцем березняки.
— …Счастливо доехать… Большое спасибо от имени профсоюзов… — покатилось к дверям вагона. Щелкнув, они заглотили сутуловатую фигуру нищего — не нищего… А как еще назвать просящего подаяние человека?
Старушка чинно держала руки на капроновой сумке со снедью, поглядывая из-под выцветших бровей на мужчину. Изучила усы, поникшие как крылья уставшей птицы, Потертый на сгибах кожаный пиджак, серые шерстяные носки домашней вязки и так не гармонирующие с ними изящные, эластичные, еще излучающие фабричный глянец австрийские полуботинки (шестьдесят рублей пара, сам заглядывался на них в магазине, да откуда такие деньги)… Наконец, решившись, старушка спросила негромко:
— Что, жалко стало?
Мужчина не сразу понял, о чем речь. Переспросил, наклонясь, и услышал в ответ:
— Денежку-то хотел дать, да не дал, жалко стало?
Темные глаза
