Николай Борискин - Туркестанские повести
— Что это за диковина?
— Сасык-курай, ребята. Вот этот трубчатый ствол весной заполнен рыхлой ягельной массой. Теперь она, как видите, высохла и стала пористой.
— Крахмал, — сказал кто-то.
— Нет, губка, — послышались голоса.
Галаб обернулся ко мне и улыбнулся:
— Ценная вещь. В войну не хватало спичек, и наши чабаны, в том числе и мой дед, пользовались этим «вечным огнем». Зажгут один стебель сасык-курая и перевозят его от пастбища к пастбищу. Да разве только это! — Назаров обвел глазами тесный круг своих слушателей. — Люди ели, например, черепаший суп, черепашьи яйца, из солончаков выпаривали соль. Песчаная осока-илек шла на корм скоту, приготовление лекарства и выделку сырцовых шкурок. Из селина делали щетки, веревки, золотопромывные маты…
— И все это «в пустыне чахлой и скупой»? — спросил Горин.
— Да, «на почве, зноем раскаленной». Мы еще плохо знаем ее.
Из-за ближнего бархана послышался гул мотора, а вскоре мы увидели дивизионный вездеход. Не случилось ли что в Ракетограде? Может, объявлена тревога? Машина остановилась, и из кабины вышел Трофим Иванович Дулин. Довольный, улыбающийся. Он привез термос воды и лопаты. Зачем? Неужели дивизион меняет позиции? Но старшина успокоил нас:
— Попейте, хлопцы, водички и помогите мне сотенку-другую кустиков, каких покрасивее, выкопать. Новую аллею надо посадить около казармы. Память останется о призывниках нынешнего года. Согласны?
Кто же откажется, если сам Дулин предлагает.
— Пошли копать!
— А какие деревья-то?
— У сержанта надо спросить. Галаб, какие?
— Лучше всего акацию. Это декоративный кустарник.
Мы взяли лопаты и углубились в заросли.
— Вот этот куст, — показывал Назаров, — этот и вон тот…
— Добре. Красавцы! — отозвался Дулин. — А я вырою тамариск. Буйно цветет! — И он крякнул, всаживая лезвие лопаты в хрустящий грунт.
— Осторожнее, корни не подрубите. — Галаб переходил от одного солдата к другому. — Дай-ка я помогу тебе, Володя, — сказал он и поддел сплетенное корневище разлапистого куста. — Вот так! Тащи его к вездеходу.
Рядом с машиной возились Герман Быстраков и Саша Новиков. О, какие громадные черепахи! Для нашего костореза работы на целый месяц. И где они их откопали?
— Устал? — сочувственно спросил меня Новиков и, не дождавшись ответа, продолжал: — А я по всей пустыне на персональном броневике разъезжаю. Гляди! — Он сел на панцирь самой большой черепахи и захохотал от удовольствия. — Центнер, не меньше…
— Есть и побольше штучки, — перебил Сашу Быстраков. — Не здесь, конечно. Например, морская черепаха бывает до двух метров, а весит около четырехсот килограммов.
— Сколько же ей надо расти до такого веса? — полюбопытствовал я.
— Сколько? Есть так называемая слоновая черепаха — обитательница Галапагосских островов. Так вот, одна такая животина, привезенная оттуда, прожила в неволе сто пятьдесят два года.
— Фью! — удивленно свистнул Новиков. — А на Галапагоссе она, должно быть, еще больше проскрипела бы. И наделил же бог всякую тварь живучестью. А мне отвел каких-нибудь жалких семь десятков лет. Где справедливость?
— Черепахи не глотают окурков, Сашенька, — ввернул подошедший Горин.
— И противогаз не надевают для отвода глаз, — припомнил ему Новиков проделки на марше. — Герман, пошли выкопаем по кустику, приобщимся к красоте…
Возвратившись в гарнизон, мы разбили аллею.
Глава четвертая
В Москве, должно быть, идут сентябрьские дожди, облетают пожелтевшие листья. А здесь, в песках, жарища, алюминиевое небо без единого облачка, яркое солнце будто и вовсе не заходит за горизонт. Только ночью прохладно, даже зябко: нагретая земля быстро остывает.
— Приветик, робинзоны! — Я сорвал с головы, стриженной под «нолевку», темно-зеленую панаму и, спрыгнув с безбожно запыленной подножки водовозной машины, расправил занемевшие в дороге плечи. — Налетай на бальзам «Слезы пустыни»!
— А-а, Володя-водовоз!
— Поилица приехала! — Каждый по-своему выражал знаки приветствия.
«Робинзоны», только что зачехлившие ракеты, потянулись к старенькому, видавшему виды ЗИСу. Впереди всех шел Бытнов. Стайку ракетчиков неторопливо замыкал Галаб Назаров. Он приветливо помахал мне рукой и обнажил в улыбке белую эмаль зубов. К этому сержанту я как-то сразу, с первых дней службы, проникся уважением.
Водовозку на позиции всегда ждали как чуда. Ребята шумно обступали камуфлированную в серо-желтый цвет машину, снимали замасленные панамы, закатывали рукава гимнастерок и подходили, как на причастие, к широкой горловине крана. Пили, жадно раскрывая пересохшие рты. Вода била по бронзовым от загара лицам, затейливо пузырилась в сложенных ковшиком ладонях, гулко екала в глотках. На песок не проливалось ни капли: под краном стояла срезанная наполовину железная бочка, и ополоски из нее шли на всякие нужды, где не требовалась особенно чистая вода, — помывку машин, стирку задубелых от пыли и пота комбинезонов.
— Наконец-то, — снисходительно обронил Бытнов. Он шумно вздохнул, сбросил до пояса выгоревший комбинезон и окатил жестко бьющей струей бугристую спину, узловатые предплечья и вихрастую голову. Потом подставил гладко выбритое лицо без единой морщинки, сладко крякнул и только после этого сделал несколько глотков.
Солдаты, расступившись перед офицером, ожидали своей очереди. Субординация…
Сержант мог бы обойти очередь жаждущих и напиться вторым. Но он спокойно стоял в сторонке, и на его живом симпатичном лице не было того нетерпения, с каким толпились солдаты вокруг Бытнова.
Бытнов наконец выпрямился, тряхнул белесыми завитушками спутавшихся волос и, отыскав меня глазами, буркнул:
— Не вода — бурда какая-то… Вкалываешь до помутнения в зенках, а тебе — теплую жижу с песком…
Натянув комбинезон на стальные плечи, он шагнул сквозь цепочку солдат. Даже не заметил моей обиды. Что я виноват, если нет лучше воды? Все такую пьют. «Теплая жижа с песком…»
Под освободившийся кран теперь подходили сразу по два-три человека. Никто из ребят не окатывался, не полоскался — для этого есть большой самолетный бак, установленный на саксауловых столбах, оплетенных ломким хворостом. Приспосабливались по-разному: кто подставлял гофрированный котелок панамы, кто огрубевшие, в пятачках мозолей, ладони, а иные ухитрялись ловить веселую струю ртом. Отходили довольные, улыбающиеся. Вытирали посвежевшие лица, хлопали по нагретым жестяным бокам поилицы, удивленно поглядывая на меня, распевали:
Удивительный вопрос:Почему я водовоз?..
«В самом деле, почему я водовоз, а не ракетчик?» — уже в который раз подступала к горлу обида.
— О, Володя, салам! — поздоровался Галаб. — Большое тебе спасибо за воду. По-нашему — катта рахмат!
И вся обида пропала: нужен Володька, не зря ест солдатский хлеб.
Галаб вытер обветренные губы тонкой ладонью, открутил фигурный вентиль так, чтобы вода не сильно била, запрокинул лицо под рыжевато-серебристую струйку. Пил медленно, словно пробуя воду на вкус и растягивая удовольствие. Оказывается, и пить можно красиво.
Почти такую же картину мне пришлось наблюдать однажды в одном из московских ресторанов, где подавали узбекские блюда. Я был там с Людой Васильевой, студенткой пединститута. Напротив нас величественно восседал седобородый узбек. Он был в тюбетейке и полосатом халате с широченными рукавами. Старик заказал лагман. Мы думали, что это какое-нибудь необыкновенное блюдо, и соблазнились диковинкой.
— Учись интернационализму, — подмигнул я своей спутнице.
— Непременно: в этом вся его суть, — лукаво рассмеялась Люда.
Вместо ожидаемого чуда на стол поставили фарфоровые чашки, называемые касами, почти доверху наполненные вермишелевым супом и мелко нарезанными кусочками мяса. Я поддел ложкой длиннющие мучные нити и застыл в недоумении: как же расправляться с этими вожжами? Люда украдкой посмотрела на аксакала.
— Перенимаешь опыт поглощения макарон по-итальянски?
Она легонько стукнула меня по руке.
— Тише, Володя. Вовсе не по-итальянски, а по-узбекски. Смотри на соседа.
Тот аккуратно подвернул отороченные зеленым бархатом рукава, охолил обеими руками серебряный клинышек бороды, что-то беззвучно прошептал не по возрасту молодыми губами. На старика смотрел весь зал, забыв о своих блюдах. Аксакал поддевал ложкой небольшую прядку вермишели, ровными рядками свисавшей по ту и другую сторону, осторожно откусывал часть податливого жгута и запивал бульоном. Красиво ел. И не от желания порисоваться — смотри, мол, столица, как надо соблюдать церемониал приема пищи, — нет, так ел он в силу привычки, унаследованной им от своих восточных предков.
