Николай Борискин - Туркестанские повести

Туркестанские повести

ЗНОЙНАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ

Глава первая

Где же конец нашей земли? За четверо суток я пересек столько меридианов и параллелей, что на этой географической сетке могли бы уложиться десятки иных государств. Далеко позади остались русские леса, одетые в мягкий, еще неяркий багрец. Позавчера в последний раз поклонились мне седые ковыли, заполонившие степное придорожье, а вчера за вагонным окном весь день мелькала пестрая экзотика безоблачного полуденного края: пожухлые от яркого солнца травы; съеденные солью и потрескавшиеся от безводья плешины; огненные языки сентябрьских канн, листья которых похожи па слоновые уши; комолые домишки-мазанки окнами во внутренний двор; крутолобые часовенки и мечети…

Теперь с самого утра, когда мы пересели с поезда на автомашину, бурой верблюжьей шкурой маячит перед глазами пустынная даль и дрожит белесое, словно остекленевшее, небо над нею.

Гриша Горин, мой университетский однокурсник, протирая очки от дорожной пыли, декламирует:

Золотая дремотная АзияОпочила на куполах…

У Гриши странное восприятие окружающего: прежде всего он видит уже кем-то увиденное. Ну купола, ну солнце. А где же эта «дремотность» Азии? Вон громадные металлические вышки по-солдатски наступают на песчаный ад; вон длинношеие роботы, похожие на жирафов, зубастыми пастями вгрызаются в безводный грунт и за ними тянется широченная трасса канала; вон кружит вертолет, выискивая место для посадки: значит, надо что-то разведать и положить здесь начало завтрашней жизни…

Однако Гриша, ошеломленный непривычной экзотикой, шпарит свое:

— Вот она, романтика, Володька! Как тут не вспомнить Пушкина:

В пустыне чахлой и скупой,На почве, зноем раскаленной,Анчар, как грозный часовой,Стоит один во всей Вселенной.

Он показал рукой на живой столб — невысокое, уродливо остриженное дерево в узловатых, болезненно-темных наростах — и разочарованно спросил:

— Это и есть анчар? Велико же было воображение поэта…

— Тут, а не анчар, — объяснил Шукур Муминов, худощавый угрюмый солдатик, подсевший к нам еще в Адилабаде.

— Что тут? — повернулся к нему Горин.

— Тутовое дерево. Его ветви обрезают на корм шелковичным червям.

— Червям? Ха, скажи на милость. Когда-то в Англии овцы «поели» людей, а здесь — и того страшней. Представляю, какие это червяки, если они деревья глотают. — Гриша даже поежился, провожая взглядом одинокую шелковицу.

Ребята, тесно сидевшие на скамейках, прикрепленных поперек кузова грузовика, засмеялись.

— Последний всплеск веселья, — меланхолично обронил Горин. — Посмотрим, как вы там, в барханной стороне, будете смеяться.

Дорога круто повернула вправо, распарывая волны песчаной целины.

— Скоро, что ли, старшина? — спросил кто-то, перегнувшись через борт.

Из кабины показалась фуражка крепыша Дулина, который встретил нас на адилабадском вокзале.

— А вы песню, хлопчики, заводите. Пулей домчимся, — посоветовал он и сам же первый начал:

За седыми курганами,За песками-барханами…

В кузове несмело занялась мелодия:

Я с друзьями живу и служу…

Потом песню подхватил весь стриженый народ:

Ну а где я живу и служу —Я об этом тебе не скажу.Не скажу.

Эту песню впервые я услышал в исполнении ансамбля ПВО страны, на концерт которого меня однажды пригласил отец. С тех пор ее полюбили в нашей семье. Заслышав знакомый мотив по радио, отец, кадровый летчик, непременно восклицал:

— Тома, нашу поют!

А когда песня заканчивалась, отец мечтательно вздыхал и, обращаясь к матери, говорил:

— Жаль, Тома, что нам поздновато в ракетчики… А ты, младший Кузнецов, как смотришь на эту профессию? Ракетчик. Здорово звучит!

И отец и мать не раз заводили разговор, чтобы я поступил в военное училище, откуда открывается широкая дорога в ратный мир. Но я не разделял их желания, считал своей стихией журналистику.

— Жаль, Володя, очень жаль, — повторял отец. — Армия — великая школа жизни. Думай, думай, сын…

— Земля! — прервал мои мысли Горин. Он сорвал широкополую панаму с яйцеобразной головы и театрально раскланялся.

Ребята привстали, вглядываясь в открытие новоиспеченного Магеллана.

— Садись! — вынырнул Дулин из кабины. — Стоять не положено.

Издали виднелись какие-то ажурные конструкции, аккуратные домики, сбившиеся в тесный табунок. На крутом бугре возвышалось загадочное сооружение, похожее на солдата, отдающего честь: «Здравия желаю, стригунки!» Позже мы узнали, что это локатор — глаза, уши и мозг маленького гарнизона, не помеченного ни на одной карте.

— Ну вот и наш Ракетоград. Солдатский дом, солдатский пост, — весело сказал старшина, когда запыленная машина остановилась около решетчатых ворот, сделанных из алюминиевых труб.

Над аркой алела пятиконечная звезда, а на двери КПП висел жестяной прямоугольник с требовательной надписью о предъявлении пропуска.

В казарме, к моему удивлению, оказалось довольно уютно. Над внутренним входом в нее — светящийся плакат:

«Внимание!

Боевая готовность не более … минут!

Воин, будь бдителен!»

Пол застелен розоватым линолеумом. У каждой койки — табурет и тумбочка под белой салфеткой. Четыре окна налево, четыре направо. У стены, противоположной двери, — матовое око телеэкрана. По углам аккуратные печки с надписями:

«Печь № 1. Истопник рядовой Новиков».

С потолка на витых шнурах свисают шесть светло-голубых абажуров. Чистенько, никакой казенщины, которой так меня пугал Гриша.

После отбоя никак не мог уснуть: по московскому времени было всего лишь восемь часов вечера — куры еще не садятся на насест. Долго крутился с боку на бок: и койка не та, что была дома, и подушка жесткая, и храп уставших за день солдат… А когда забылся — снилось: дорога от Москвы до военного городка; беспокойные разговоры с Гришей о суровой службе; старшина — этакий усатый дядька в кованых сапожищах: «Ать-два, ать-два!»; молчаливые лысые технократы у пусковых пультов ракет.

«Поспать бы», — думалось во сне.

— Под-ъе-ом! Шевелись, шевелись! Успеете выспаться за два года. Подъем! — во все горло кричал какой-то маленький солдат с ножом на ремне.

— Не шуми, Новиков! — одернул дневального старшина. — Перепугаешь людей с непривычки.

Еще не разобравшись, где явь, где сон, я вскочил с койки и сунул левую ногу в штанину. Гриша копался рядом. Новиков хихикнул. Что такое? Оказывается, все уже стояли в строю.

Горин недовольно буркнул:

— На пожар, что ли?

Придерживая свой кинжал, дневальный покатывался со смеху:

— Ой, са-ла-ги-и…

— Новиков! — цыкнул на него Дулин и погрозил. Потом к нам: — В чем дело, Кузнецов, Горин? Все ожидают вас.

— Товарищ старшина, — услышали мы доклад дежурного, — личный состав дивизиона для следования на физзарядку построен! Разрешите вести?

— Ведите, Назаров, а я потренирую новичков. Отбой! — неожиданно скомандовал старшина.

Мы разделись и легли.

— Подъем! Встали.

— Медленно, медленно, товарищи. А ну-ка попробуем еще раз.

Попробовали. Кажется, получилось быстрее.

— Пулей надо соскакивать с кровати, — сказал Дулин. — Ну ладно, время еще будет, научитесь. А теперь па спортплощадку — марш!

Обнаженные до пояса и рассредоточенные в шахматном порядке ракетчики легко и слаженно, словно спортсмены на параде, делали гимнастические упражнения.

— Ансамбль! — удивился Горин.

— Как положено, — удовлетворенно заметил Дулин. — Вот смотрите, — подвел он всех новичков к щиту, — что вы должны уметь.

Написано было много:

«Бег… Прыжки в длину… Прыжки в высоту… Прыжки через «коня»… Подтягивание на перекладине… Метание гранаты… Преодоление препятствий… Марш-бросок…»

Гриша даже попятился:

— И все это обязательно?

— Это еще не все, — усмехнулся Дулин. — Ничего, постепенно осилите, на то и физическая подготовка введена. А теперь покажу, как надо работать на снарядах.

Солдаты продолжали утреннюю зарядку, а старшина подошел к перекладине, вскинул руки, подтянулся до подбородка, затем провис и через секунду одним махом бросил тело на турник. Сделав разножку, крутнулся вниз головой, выпрямился как стрела и пружинисто спрыгнул на корточки, выставив руки вперед.