Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Несколько метров пробежал Прохор в чадной мгле, с железистым привкусом во рту, почти незрячий, слыша, как в горящем танке глухо, с коротким треском, лопались снаряды и, к счастью, не слыша из-за этого лопанья тонкие взвизги летящих навстречу, кого-то разыскивающих пуль. Зато каким ласковым свежим ветерком обдало Прохора, едва только он вырвался из дымной мглы! Прямо перед ним, в еще низких лучах утреннего солнца, округло зеленел отшельник-курган, отбросив от себя длинную тень, похожую на богатырскую бороду. «Тум, тум, тум!» — доносились с его вершины долбящие звуки, а молочно-белые дымки стаями всплывали вверх, под лучи, словно старик-курган торопливо отдувался…
И характерно тупые, долбящие звуки, и сами эти нежные дымки выдавали стрельбу из противотанковых ружей. Они поразили и слух и зрение Прохора волевым бесстрашным упрямством, особенно вызывающим среди общего смятенья; они точно бы вырывали его существо из гибельного ужаса и беспамятства. Теперь уже не один звериный инстинкт выжить, уцелеть во что бы то ни стало гнал Прохора вперед — подстегивало естественное человеческое стремление приобщиться к тем, кто был чужд всякой панике и спокойно и верно делал свое солдатское дело.
Из последних сил рванулся Прохор к кургану. Но на пути вдруг зачернел свежеотрытый окопчик с длинно, наподобие копья, торчащим ружейным стволом. Поневоле пришлось подпрыгнуть, чтобы не задеть его, и с ходу перемахнуть окопчик. Однако вконец усталый, обезноженный Прохор уже утратил устойчивость — упал лицом в землю, враскидку. Лежа, он отдышливо сопел, откашливался от пыли и порохового дыма, сплевывал грязную слюну, а сам между тем все крепче, доверчивее прижимался к земле.
Недолгим, впрочем, был этот отдых. Чей-то хрипловатый голос приказал из окопчика: «Эй, паря, ползи ко мне!» И Прохор, вдавив локти в черствый суглинок, рывком подтянул тело и сполз в уже обжитую, попахивающую ружейным маслом и человеческим потом, стрелковую ячейку, затем (хотя и тесновато в ней было) присел на корточки, в упор глянул на зазывальщика…
Это был уже пожилой боец — вислоусый, с медно-темным, пропеченным и растрескавшимся лицом коренного и словно бы только что оторванного от полевых работ крестьянина. У него даже и травяные былинки запутались в отросших сивых волосах совсем по-сельскому; он и глядел-то на Прохора с мирной прищуркой степняка, привычного к ослепительной ласке южного солнца. А между тем на нем плотно, в обтяжку, сидела застиранная, перештопанная гимнастерка солдата, и его правое плечо округло вдавливалось в вогнутый плечевой упор с кожаной подушечкой, в то время как его толстоватый указательный палец обжимал могучий курок.
— Что, пехота-матушка, запыхалась, чай, в бегах-то? — усмехнулся он сочувственно, как бы желая малость развеселить зачумленного Прохора и одновременно выказывая в тонкой язвительной усмешке превосходство завзятого бронебойщика над простым пехотинцем.
— Да-а, запыхаешься тут, коли в бок саданут! — огрызнулся Прохор.
— А ты, паря, отдышись, — спокойно, уже с отеческой ноткой в голосе, посоветовал вислоусый боец. — Теперича ты, можно сказать, в за́тиши и должен в свое подобие войти. Теперича ты ко мне, наводчику, в помощники подряжайся, то есть будь вторым номерным, заместо убитого…
Бронебойщик не договорил. В каких-то пяти-шести метрах от окопчика что-то тяжко хлопнулось, раскололось с оглушающим треском, ослепило даже сквозь стиснутые веки. В тот же миг земля вскинулась разлетисто, веером, затмила небо, а затем вдруг сразу обвально рухнула на спины и головы, застучала по ним комковатыми градинами.
— Ишь, гад, заметил! Прицельный огонь ведет! — проворчал бронебойщик. — Ну погоди ж ты, фриц!..
Сказав это, он припал правой щекой к кожаной подушечке лицевого упора, прицелился и спустил курок. Раздался оглушающий выстрел. В ушах Прохора зазвенело, как если бы вдруг ударили широким деревянным молотком по самым перепонкам.
— Патрон! Патрон! — запоздало прорвался в сознание, сквозь звон, яростный голос, видать, промахнувшегося усача-бронебойщика. — Да вон же, в сумке, патроны!.. Эх ты, раззява!..
Обруганный, но и подстегнутый этой руганью, Прохор стал проворно выхватывать из сумки увесистые, сродни снарядам мелкокалиберной пушки, холодновато-скользкие, приятные на ощупь бронебойные патроны и, почти не глядя, совать их в подставляемую левую руку наводчика; при этом он каждый раз в ожидании выстрела заученно раскрывал рот, чтобы не оглохнуть и случаем не прослушать какую-нибудь новую команду своего нежданно-негаданного командира.
Сознание, что теперь его не преследует по пятам стальная лязгающая смерть и что он сам отныне шлет смерть врагу, вызывало в Прохоре азартное ожесточение. Он уже всякий раз, после отгремевшего выстрела из бронебойки, пружинно вытягивал свою шею из лопнувшего воротника гимнастерки и цепко, с бесстрашной прищуркой оглядывал все видимое степное пространство перед окопчиком.
Степь впереди словно подплясывала от снарядных разрывов, и в воздухе повисала серо-желтая пыльная пелена, перемешанная с пороховым дымом, с жирным чадом горящих танков и подожженной, тлеющей озими. А из этой адской мглы, как зловещее порождение ее, вновь и вновь возникали грозные тени — сначала расплывчатые, затем твердеющие по мере приближения.
Это были фашистские танки. Они медленно и тяжко, словно бы даже нехотя, но тем не менее неуклонно ползли в сторону кургана. Прохор видел, как из их дул, наведенных, кажется, на один его окопчик, било длинное пламя. Ему вообще мнилось, будто весь танковый удар направлен против усача-наводчика и против него, второго номерного. Но это было именно то суеверно-простодушное и вместе горделивое, возвышающее душу заблуждение, которое, пожалуй, свойственно любому солдату в минуты наивысшего испытания всех физических и нравственных сил, когда весь мир точно бы сосредоточивается в тесной солдатской ячейке и когда судьба этого мира как бы ставится в зависимость от личной судьбы каждого воюющего человека.
— Есть один! — прохрипел с какой-то дикой, первобытной радостью наводчик.
Прохор, впрочем, и без этого торжествующего вопля успел заметить сине-мертвенный, холодный огонек, скользнувший наискось, с быстротой молнии, по лобовой броне ближнего танка. Но прежде чем он сообразил, что крохотный ружейный снарядик пробил броню, в стальной утробе танка уже начали со стреляющим треском рваться снаряды — точь-в-точь как сучковатые еловые поленья в печке. А потом вдруг вырвалось багрово-синее пламя и стоймя ушло в глухое, дымчатое небо, в котором уже не было ничего — ни солнца, ни пенья жаворонка…
— Ловок ты, дядя! — похвалил Прохор, чуя солоноватый запах жженого железа. — В самое сердце попал.
Но рано еще было торжествовать! Из-за горящего танка, в клубах защитного дыма, выкатилась тяжелая, осадистая, широколобая самоходка и с мстительной яростью пошла, кажется, прямо на окопчик.
— Патрон! Патрон! — крикнул наводчик.
— Нема патронов! — криком же
