Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
В местах прорыва к Северскому Донцу окруженных частей, трупов было еще больше. Горький настой разогретой солнцем полыни теперь мешался в воздухе с острым запахом тления. На орудийных щитах сидели сытые, огрузневшие коршуны, даже не взлетали при шуме. Бойцы брели понурые, глядя друг другу в спину, чтобы только не видеть следов жестокого побоища. Но траурная печаль овевала их заодно с горьким полынным ветром, и думалась одна на всех невеселая дума: скоро, быть может, и для них, живых, наступит черед навеки породниться с родимой землей!..
Обозный Гороховец, щуплый малый с затравленным взглядом, тот самый, которому лейтенант Козырев поручил вести приблудную корову, не выдержал — пустил себе в висок пулю из трофейного «вальтера». Дико и нелепо прозвучал этот одинокий выстрел. Бойцы вздрогнули и невольно как бы стряхнули с себя тяжкий дурман. Смерть обозного представилась всем несуразной, попросту трусливой, недостойной настоящего мужчины. И Прохор, как и все, должно быть, решил: нет уж, пока в руках оружие, пока плечо касается товарища, пока солнце над головой и котелок на боку — глупо и, главное, позорно расставаться с жизнью, пустив пулю в лоб, а уж если и помирать, так по-солдатски, в бою!
30 мая, к вечеру, отряд Козырева, используя сильно пересеченную местность, незаметно приблизился к Северскому Донцу, примерно в районе Казачьей горы, и затаился в глубокой лесистой балке, которая тянулась в сторону реки и в конце концов, несмотря на многочисленные извивы и разветвления, выходила к береговой отмели.
Если судить по пулеметной и хаотичной, ради собственного успокоения, трескотне, поблизости располагались немцы. Да и наивным было бы надеяться, что здесь, на правом берегу Донца, прерывалось стальное кольцо, замкнувшее окруженные части Красной Армии! Задача заключалась в том, чтобы отыскать брешь в этом кольце.
Евстигней Лопатко, бывалый разведчик, вызвался, как он сказал, «прощупать чертову яму», а Прохор напросился быть сопровождающим, к явному неудовольствию наводчика-опекуна Поливанова. Когда солнце опустилось, оба разведчика отправились в путь по узкому днищу балки, вдоль родникового ручейка. Отовсюду, из темных кустов, веяло затхлой сыростью. Почти на каждом шагу за штаны, за гимнастерку цеплялись колючки ежевики, так что поневоле приходилось отступать в илистую грязь, в воду и звонко чавкать сапожищами.
От балки расходилось много облесенных отростков — обманных, готовых завести в невылазные тупики, но Евстигней Лопатко, хотя и шипел на Прохора за его громкое шлепанье по воде, все же не расставался с путеводным ручейком.
Так они прошли, наверно, метров пятьсот, когда вдруг на пути вздыбился валежник в паутине колючей проволоки. Прохор зацепился, тут же рванулся в сторону, разодрал гимнастерку и заодно, кажется, кожу. Однако не это явилось главной бедой. Вся проволока была унизана пустыми консервными банками, и во время рывка они тотчас же забренчали оглушающе призывно, как болтливые колокольчики.
— Тикаем, хлопец! — крикнул Евстигней Лопатко. — Напоролись на вражину!..
Он кинулся бежать, Прохор — следом; а сверху по ним, сбивая ветки, посыпались, будто град, пули, и весь мглистый сырой воздух перед глазами мертвенно засветился от перекрещенных трассирующих очередей. Значит, путь вперед, к реке, был отрезан! Прохор тут же метнулся влево, в кустистую гущину, да обо что-то стукнулся, упал и пополз уже напролом, кровеня лицо, руки о колючки ежевики…
Сколько он полз, Прохор не помнил. Судя, однако, по отдаленной стрельбе, он должен был бы находиться где-то поблизости от своего отряда. Его смущало только то, что ниоткуда не раздавался знакомый лепет родникового ручейка. Тогда он стал приглядываться… Прямо перед ним отвесно вздымался глинистый красноватый скат с редкими распластанными кусточками. Вероятно, это был овражистый отросток балки. Теперь, пожалуй, следовало отправляться на поиски ручья. И, поднявшись, Прохор потащился вдоль глинистого ската, по сухим прошлогодним листьям. Ему казалось, он идет в сторону ручья, а между тем склон оврага оголился и стал вроде бы ниже, покатистее.
— Хенде хох! — внезапно раздался над головой четкий, как клацанье затвора, властный голос.
Прохор вздрогнул, попятился и, еще не видя никого перед глазами, судорожно схватил болтающийся на животе автомат и начал стрелять вверх. При этом он продолжал пятиться в надежде уйти с открытого пространства в кусты. Но, распаленный, он не видел, что именно оттуда, из-за кустов, грозила ему опасность. Он не слышал из-за стрекотни своего автомата и треск валежника под чьими-то ногами. Он только почувствовал, да и то на миг, острый рубящий удар по затылку…
IX
Когда Прохор очнулся, руки его были накрепко связаны за спиной. Над ним высился голенастый немец в распахнутом мундире лягушечьего цвета, в пилотке на голове, с подвязанной к поясу каской. Ударяя носком сапога в бок лежащего, он покрикивал: «Шнель, шнель, рус!» Прохор с трудом поднялся, глянул исподлобья, но тут его уже прикладом ударили в спину, и он, с выражением злого бессилья на лице, двинулся вперед — вверх по овражному пологому склону. Затем, ударом же приклада, ему подсказали, что надобно соскакивать в траншею. Он соскочил и побрел по ней, понурый, задевая края, ссыпая на днище сыроватые комья земли. Им вообще владела вялость обреченного. Он не мог простить себе позорной оплошности. Каждый тычок приклада в спину теперь как бы вдалбливал в него страшную истину: да, да, ты, Прохор Жарков, отныне уже не рядовой Красной Армии, а всего-навсего военнопленный!..
Он долго шел по ходам сообщения, мимо блиндажей и дзотов, пока наконец его не вытолкнули наверх, на лужайку, где серыми грузными тенями застыли орудия, и не повели в сторону кудрявой, сонно лепечущей на вечернем ветерке дубравы.
Здесь уже, среди толстых стволов, сливаясь с ними, чернели танки; изредка доносился чужой резкий говор, похожий на треск сучьев, да похлопывали крышки аварийных люков. И Прохору вдруг подумалось: нет, в этом месте отряду Козырева ни за что не прорваться к Донцу! А коли так, то непростима его вина перед верными товарищами, которых он обрек своим промахом на неизвестность, быть может — на гибель.
Через дубраву Прохора проконвоировали к белым хаткам-мазанкам. Около одной, самой ближней, стояли на посту два солдата в застегнутых наглухо мундирах знакомого лягушечьего цвета, с лоснящимися на груди автоматами-пистолетами. Немец-конвоир тоже поспешил застегнуть мундир, затем снял с головы пилотку и сунул ее в карман, а каску надел. Лишь после наведения этого глянца он гортанно и возбужденно заговорил. Один из часовых тотчас же скрылся в хате. А спустя минуту он возвратился
