Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— Гранаты давай!.. В вещмешке гранаты!..
Пока Прохор развязывал вещмешок, наводчик жадно тянул руку и в нетерпении то скрючивал, то разводил пальцы. Однако Прохор замешкался, и рука обвисла, как перебитая.
— Ложись, ложись, мать твою так, разэтак! — выругался, уже под скрежет гусениц и рев мотора, наводчик, сам, должно быть, не слыша своего голоса, поняв, что и второй номерной его не слышит, и тут же навалился на Прохора грудью, подмял под себя, а руками обхватил его шею, точно хотел по-братски поделить одну смерть на двоих.
Им повезло. Самоходка прошла мимо окопчика, хотя и обвалила край, слегка притиснула. Наводчик тотчас же вскочил, ссыпая со спины земляные комья, да и Прохор на радостях, что смерть пощадила его, порывисто поднялся. Ему на миг показалось, будто вся взыгравшая кровь перелилась в одну правую руку, сжимавшую связку гранат. Когда же он увидел отползавшую от окопчика самоходку, эта рука точно под давлением хмельной крови, сделала широкий замах и швырнула гранаты вослед, прямо на жалюзи. Раздался слитный, оглушающий треск. От брони отскочили тугие, как мячик, клубы дыма, затем клиньями выбросился огонь. Самоходка дернулась и замерла.
— Молодчик! Аккурат в дыхало угодил! — рявкнул под самым ухом наводчик. — Однако ж мы теперича без патронов, без гранат. И, значит, надо тебе, паря, ползти до своих. Пусть-ка хлопцы-бронебойщики патроны одолжат. Скажи им: позиция у нас дюже подходящая.
Прохор пригнулся и пополз по-пластунски. Он был уже за самоходкой, когда из аварийного люка выскочил немец с автоматом и в дыму, не глядя, лишь бы только взбодрить себя и тех, кто еще остался в горящем стальном чреве, пустил длинную очередь. Одна из слепых пуль угодила Прохору в плечо. Он вскрикнул коротко и жалобно, совсем по-детски, и та чадная мгла, которая клубилась над степью, вдруг хлынула в его удивленно раскрытые глаза…
VII
В степях Харьковщины немало рассеяно курганов — суровых творений наших предков. Одни из них, конусообразные, с круглыми основаниями, высотой в два-три метра, а то и повыше, зовутся могильниками и, по преданиям, хранят прах воинственных славян; другие же имеют усеченные вершины с углублениями в виде блюдечек или воронок и, что самое любопытное, ограждаются подковообразным валом, придающим кургану облик сторожевого укрепления — маленькой крепостцы.
Именно на таком кургане-крепостце окопалась рота бронебойщиков. Вал, изогнутый подковой, более высокий с лицевой стороны, куда, кстати, и пришелся первый танковый удар фашистов, как нельзя лучше служил целям круговой обороны, а сам курган с вмятиной на вершине представлял собою на редкость удобный наблюдательный пункт для лейтенанта Козырева, командира бронебойщиков. Более того, древний курган начал плотно обрастать сбегавшимися к нему в надежде на спасение бойцами из разбитых батальонов и полков. Он набухал взрывчатой силой от съезжавшихся к нему повозок с ящиками мин и патронов, от противотанковых пушек, которые тянули обезумевшие лошади, от какой-нибудь заблудшей танкетки или прибившейся автомашины, груженной снарядами…
Прохор Жарков был одним из тех бойцов, для которых курган стал не только прибежищем на гибельном пути, но и местом обороны. И когда слепая немецкая пуля угодила в плечо, Прохор подумал: «Хорошо хоть не подстрелен ты, как заяц, в бегах, а погибнешь в честном бою».
Но — нет, не погиб Прохор. Наводчик заметил из окопчика, что с его номерным стряслась беда, подполз к нему и стащил в затишек, за насыпной вал, где уже вповалку лежали раненые, окликали жалобно: «Воды, сестричка!» И сестричка, рослая украинка с усиками над пунцовой вздернутой губой, раздирала на них штаны, гимнастерки, взрезывала кирзовые сапоги и бинтовала раны… или же просто прикрывала то каской, то простреленной пилоткой лица тех, кому больше не суждено было увидеть голубеющее даже сквозь дым небо.
Прохор метался, бредил, но к вечеру вдруг взглянул просветленно, без всякой болезненной гримасы, на весь этот недобрый, с мглисто-кровавым закатом, мир… Вокруг кургана дотлевали немецкие танки; в воздухе уже настоялся смрадный запах жженого железа, обгоревших трупов; ненасытное воронье, чуя поживу, слеталось на притихшее поле брани… А вблизи Прохора сидел усач-бронебойщик, балакал бодренько, утешительно: «Ничего, паря! Живы будем — не помрем. Пробиваться будем до своих, за Донец».
Как только стемнело, весь разношерстный, но крепко сбитый, спружиненный отряд лейтенанта Козырева неслышно покинул курган. Оборванные, израненные люди шли бездорожьем на восток, откуда летели навстречу зарницы и доносилась канонада; они шли с надеждой на соединение с главными частями, которые, как им казалось, успешно отражали атаки немецко-фашистских войск; но они шли и не ведали, что те главные части, которые недавно еще прикрывали с флангов наступление на Харьков, тоже были разгромлены и, попав в окружение, сами теперь с тяжелыми боями пробивались за Северский Донец.
VIII
Немецко-фашистская военная стратегия, казалось бы, одержала верх. 23 мая, в точном соответствии с планом, войска армейской группы «Клейст» и 6-й армии Паулюса, нанеся решающие удары с юга и севера по сходящимся направлениям, сомкнули стальные клещи в районе Балаклеи. Некогда грозный для них Барвенковский выступ был срезан, а вся Харьковская группировка советских войск оказалась в западне.
Ни Прохор Жарков, ни его новый друг, вислоусый наводчик Поливанов, ни сам командир Козырев, ни сотни его измученных, полуголодных, израненных бойцов не знали, да и не могли знать, каким образом и по чьей вине совершилось это противоестественное их волевой победной устремленности, это нелепо-страшное окружение; они знали только то, что их намертво окружили и, значит, надо не охать, не стонать, а пробиваться всем смертям назло к своим, за Северский Донец. И они вот уже несколько дней, без сил и отдыха, с непрерывными боями, продвигались в ту милую сторону-сторонушку, откуда всходило солнце. Их движение можно было бы сравнить с мутным яростным потоком, стремящимся к слиянию с большой рекой. На своем пути отряд рушил все преграды, сам при этом терял часть сил, однако в неуклонном движении вбирая в себя бредущих группами или в одиночку солдат разбитых полков и дивизий, вновь полнился стремительной яростью потока.
Чем ближе к Донцу, тем больше оврагов и балок раздирало украинскую землю, и были они как глубокие могилы, вырытые самой матерью-природой. Всюду, куда ни посмотришь, виднелись брошенные полевые орудия и гаубицы в пучках засохшей травы для маскировки, валялись снарядные ящики, минометы, обозные телеги, винтовки и каски — свидетели поспешного отступления войск Южного фронта; а там, где вспыхивали отчаянные бои, картины разгрома были еще ужаснее: везде сожженные «тридцатьчетверки», расплющенные пушки, убитые красноармейцы в черных
