Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Рассыпался смешок, еще робкий, неуверенный после долгих, исступленно-хриплых криков в пылу непрерывных атак.
— Ишь, заржали! — сплюнул Прохор. — Обрадовались, жеребцы, что вас в стойла на сытое довольствие поставили. А Харьков — вот он! До него рукой дотянешься, только надо поднатужиться малость.
Широколицый повар, восседая по-царственному на запятках походной кухни, шлепнул в котелок Прохора сгусток каши, затем, в виде добавки, уронил с высоты порцию увесистых фраз.
— Проехал я, братцы, вдоль передовой — везде пехота-матушка в землю зарывается. Отчего бы, думаю, такая оказия? Ан тут один новоприбывший лейтенантик и докладает своему начальству, будто немцы во фланг нам саданули, аккурат из Краматорска… Ей-богу, сам это слышал, братцы! Вот вам крест!
По усвоенной бригадирской привычке повелевать на мартене, Прохор и здесь, во фронтовой обстановке, все чаще, хотя и незаметно для себя, начинал выказывать жажду первенства.
— Слышал, слышал!.. — передразнил он с глубокомысленным видом человека, который знает то, что недоступно другим. — Ты слухами нас не корми заместо компота или киселя, к примеру. А ты лучше-ка мозгами своими зажиревшими пошевеливай! Тогда уразумеешь: повыдохлись мы, передышка нам нужна. Опять же и свежие подкрепления требуются.
— Как и масло твоей каше, горе-повар! — ввернул весельчак Панюхин и, не дождавшись сочувственного смеха, сам захохотал.
Но как бы сейчас ни было весело отдохнувшим, сытно поевшим бойцам, чем бы они сейчас ни занимались в сырых, еще не прогретых щедрым солнышком мая окопах — бритьем или перекручиванием трофейных портянок, сколько бы их, этих бойцов, ни предавалось сейчас, в предвечерние часы непривычного покоя, грустным или отрадным мыслям о доме, о семье, — все равно недобрый слух о где-то случившейся беде уже, подобно судорожно-волнистым кругам от брошенного в ясную воду камня, расходился по ротам и батальонам, по полкам и дивизиям 6-й армии и туманил тревогой свежие, отмытые от копоти и пыли, солдатские лица, пока наконец не превратился в страшное, ужасающее своей устойчивой определенностью слово: «Отрезали!»
V
В ночь на 20 мая, по приказу Военного совета Юго-Западного фронта, передовые части 6-й армии, под покровом темноты, начали как бы втягивать в себя далеко выброшенные к Харькову стальные щупальца и бесшумно отползать к Барвенковскому выступу. Однако теперь в той стороне, где находились прежние позиции, в казалось бы уже глубоком тылу, мощно и гулко перекатывалась канонада, и орудийные вспышки вырывали из тьмы и лица солдат, и лица генералов, выражавших горестное недоумение: что же такое стряслось там, в соседних армиях, и почему надо без всякого боя отдавать врагу пятьдесят километров отвоеванной земли?..
Роднясь этой общей, почти панической тревогой, ни рядовой Прохор Жарков, ни командующий 6-й армией К. П. Подлас еще толком не знали, что утром 17 мая одиннадцать немецких дивизий из состава армейской группы «Клейст», перейдя в наступление из района Славянск — Краматорск против 9-й и 57-й армий Южного фронта, прорвали нашу оборону мощным таранящим ударом и стали быстро продвигаться на север вдоль левого берега Северского Донца с явной целью выйти во фланг войскам Юго-Западного фронта, чтобы затем рассечь их и соединиться в районе Балаклеи с одновременно наступающей восточнее Харькова 6-й немецкой армией генерала Паулюса.
Но чем дольше солдаты, командиры батальонов и полков, даже генералы 6-й советской армии находились в неведении, тем сильнее в них нагнеталось тревожное предчувствие начавшегося окружения. Это предчувствие скучивало солдат, подобно овцам при надвигающемся степном буране. Несмотря на окрики командиров, пехотинцы шли торопливо-нервным, нестроевым шагом, и всюду раздавался сухой перестук сталкивающихся винтовочных прикладов и сердитый укоризненный говорок ветеранов, перемешанный с ворчанием огрызавшихся новобранцев. Казалось, люди бранятся нарочно, чтобы только заглушить внутренний голос страха и не думать о подстерегающем будущем. Но то незримое, что реяло в душно-черном воздухе, вместе с поднятой ногами невидимой пылью, и что можно было бы назвать духом обреченности, уже забивалось в поры солдатской души.
Рассвет занялся вызывающе-яркий, словно небо успело прокалиться за ночь жарким полыханьем орудийных зарниц и теперь горело сдвоенным усиленным светом. Ночные тени поспешно прятались в балки и рощицы. Из нежно заголубевших озимей вблизи самых обочин доносился бодрый переклик просыпавшихся птиц. И устало бредущие, зевающие и дремлющие прямо на ходу солдаты внимали им то с простодушной радостью людей, вдруг унесенных звонкими трелями с военных дорог в привольный мир детства, то с настороженным удивлением обреченных: да неужели же возможна иная, светлая, беспечальная жизнь в природе, если у них самих так тяжело на душе?..
Но вскоре, в тот самый час, когда солнце, осмелев, выставило золотистый горб из-за холмов и когда первый захлебнувшийся счастьем жаворонок взлетел навстречу первому солнечному лучу, произошло то неминуемое, что все подсознательно ждали и что, однако, всех обезоружило своей смертельной внезапностью. Из-за дальней лесистой балки, со слитно ревущим гулом моторов, выбросились тупо-мордастые, в маскировочных разводах краски, танки с черными могильными крестами. Распялившись на плоской степи, они веерообразными стальными клиньями с ходу врезались в растянувшиеся походные колонны войск и уничтожали все, что ни попадется: обозных лошадей, брошенные пушки, повозки с ранеными, грузовики с боеприпасами, штабные машины, откуда кто-то пытался отдавать команды и стрелял в воздух из пистолетов, но тут же падал, сам в упор расстрелянный…
Нет, не солнце сейчас торжествовало над степью! Черная тень разгрома, подобно грозовой туче, широко накрыла войсковые соединения 6-й советской армии. То, что прежде в ожидании беды еще скучивало, объединяло людей, теперь, когда беда разразилась, начало разобщать их страхом, и каждый уже в отдельности думал о том, как бы именно ему вырваться из этой мясорубки и пробиться на восток — туда, за Северский Донец, за водораздел жизни и смерти.
VI
Прохору, как и тысячам растерявшихся солдат, казалось, что если только он скинет вещмешок и ерзавшую на голове каску, а главное, если надбавит ходу, то это бегство налегке принесет ему спасение от вражеских танков. И, все побросав, кроме винтовки, он кинулся прочь от дороги в озими. Он бежал, повинуясь лишь звериному инстинкту выжить во что бы то ни стало, бежал в страхе, никогда прежде не испытанном.
Наверно, и Прохор, как и те, кто мчался позади него, рано или поздно был бы навылет, со спины, прострелен длинной пулеметной очередью, а быть может, его искромсала бы и вдавила в землю настигнувшая гусеница, но танк, который норовил сбоку обойти бегущих, вдруг вспыхнул факелом и вскоре скрылся в собственном дыму, густом и черном. Это, несмотря на беспамятство, Прохор заметил
