Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Вдруг танк, который только что вышвыривал из-под себя комья, который бил прямо по ноздрям выхлопным дымом, дернулся с лязганьем перешибленной гусеницы и тут же крутанулся на месте, как человек с покалеченной ногой… Прохор от неожиданности отпрянул — и кстати: откуда-то из-под стального брюха выбросило, взвихрило факельное пламя. Оно слепило и жгло; в его чадных всплесках таилось некое грозное предостережение. Уже не один Прохор, а и те, кто бежал следом, начали пятиться. Каждый теперь испытывал чувство беззащитности, лишившись стального прикрытия. Каждый знал: там, за горящим танком, пролегает черта, отделяющая жизнь от смерти, и ее требуется перешагнуть. Но как это сделать, если не слышно призывного командирского голоса? И бойцы, пятясь, невольно жались друг к другу в порыве самосохранения.
Ими всеми уже владела та обезоруживающая тупая растерянность, которая страшнее любого снаряда, любой бомбы.
«Что ж, однако, с танкистами-то?» — Прохор старался думать о других, чтобы не думать о себе. И внезапно услышал какой-то мерзлый, противоестественный в огне скрип отдираемой башенной крышки и увидел, как из люка стали выпрыгивать маслянисто-черные фигурки в комбинезонах и шлемах, как одна из них, с красновато тлеющей снизу штаниной, подскочив к Прохору, крикнула сипло:
— Вперед! Вперед!
В этом крике-вопле слилось все: и ожесточенная досада на личное невезение в первом же бою, и проклятье недоброй судьбе, и свирепая решимость искупить неудачу каким-то толковым поступком.
— Вперед! Вперед!
Танкист выхватил из кобуры наган и, вскинув его над головой, нырнул в жирный и густой, сваливающийся к земле словно бы под собственной тяжестью горький дым; а за танкистом метнулись в черноту, будто в саму неизвестность, его товарищи; за ними побежал Прохор, давясь дымом и едким запахом жженого железа, и на какую-то секунду в его голове мелькнуло, что и он, в прошлом бригадир, мог бы вот так же, как и танкист, увлечь за собою бойцов, да вот растерялся, дубина стоеросовая…
Вихрь атаки опять подхватил Прохора и нес его вперед, в ту неизвестность, которая еще недавно страшила, но которая теперь, после того как он почувствовал радостную освобожденность от страха, являлась лишь испытанием человеческой живучести.
Оттуда, из этой чадной неизвестности, выбрасывались хвостатые мины шестиствольных немецких минометов, хлестало молниями трассирующих пуль, било длинным белым орудийным пламенем. Но Прохор, казалось, не замечал ни столбообразных вспышек слева и справа, ни тонкого визга и жужжанья над головой, ни дымящихся на пути воронок, ни догорающего танка на бугре, ни пристреленных подле него танкистов. Взгляд Прохора опять сосредоточился на блестком кончике штыка, и он не столько думал о возможности быть самому убитым, сколько о том, что должен поскорее увидеть живого немца и насквозь проткнуть его со всего маху штыковой сталью.
— Ура-а-а! — всплескивались и осекались голоса, словно их тоже пронзало осколками. И тогда Прохор своим голосищем, приученным заглушать рев форсунок, подхватывал победный клич и нес его сквозь металлический визг все дальше и дальше…
Вдруг откуда-то сбоку полоснуло автоматной очередью.
— Ложись! — подал команду танкист. — Ползком, ползком!..
Однако это предостережение было так противоестественно волевой устремленности всего тела, что Прохора без удержу пронесло над плашмя упавшим танкистом, и он с лету рухнул в чернеющий в пороховом дыму окоп. В тот же миг он услышал испуганно-сдавленный вскрик и почувствовал, что сидит с раскинутыми ногами на чьей-то спине, что винтовка его легла поперек чьей-то шеи и затвором упирается в затылок.
В самом сцеплении этих двух враждебных тел уже было противоборство. Тот, кто оказался внизу подмятым, сделал попытку упереться ладонями в днище окопа и резким толчком сбросить с себя врага; тот же, кто очутился наверху, как только ощутил под собой сведенные лопатки и напряженный выгиб спины, стал яростно вжимать затвор в затылок — и вжимал до тех пор, пока не раздался костяной хруст, не одрябла спина, не пресеклось последнее дыхание.
Смерть врага поразила Прохора грубой простотой: он вроде бы и не убил его в честном бою, а по воле нелепого случая только лишь придушил… И все же Прохору захотелось взглянуть на этого немца. Он вцепился правой рукой в сгусток пропыленных светлых волос, брезгливо дернул на себя голову с выпученными, блекло-синими глазами и словно бы безмолвно-кричащим ртом, набитым землей, — и содрогнулся: до чего ж похож на Моторина, немецкого выкормыша!..
IV
В течение почти четырех суток войска Юго-Западного фронта вели успешные наступательные бои и продвинулись на 25–50 километров. Казалось, дорога на Харьков была открыта. В трофейные бинокли советские бойцы уже различали в знойной мгле белеющие громады этого почти миллионного украинского города. Требовался, видимо, последний решающий бросок передовых танковых соединений…
Рота, где служил Прохор Жарков, понесла в боях тяжелые потери: погиб лейтенант Серегин, ранены были два командира отделения, неизвестной оставалась судьба фронтового дружка Джантыева. Но сознание собственной невредимости, соединившись с чувством общей победы, смягчало боль утраты. И веруя с самодовольством удачливого человека в то, что с ним и дальше не случится ничего плохого, Прохор уверовал и в благоприятный исход наступления на Харьков, которое, по его немудрящим солдатским прогнозам, конечно же должно было перерасти в громоподобный сокрушающий удар прямехонько по Берлину.
Однако после занятия хутора Ломоватого роте был дан приказ окопаться. Это случилось 19 мая, на восьмой день наступления. К вечеру прибыла походная кухня, наконец-то настигнувшая передовые части, и солдаты, брякая котелками, на ходу выдирая из голенищ алюминиевые ложки, потянулись на вкусный дымок варева.
— Хватит есть в сухомятину, получай горох и говядину! — заученно и лениво, сытым голосом, выкрикивал широколицый повар с плоским завитком волос на потном мясистом лбу.
— А по мне — хоть сухарь грызть, да только чтоб не лезть в землю, как слепому кроту, — мрачно заметил Прохор.
— Нет, братик-солдатик, теперича жирок будем копить, — вставил рябоватый ярославец Панюхин, один из тех забавников-говорунов, какие находятся почти в каждой роте и шуткой-прибауткой развеивают любые солдатские печали. —
