Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
Иван Филиппович слушал Болотянского и думал: неужели здесь тот самый хрестоматийный случай, когда притягиваются разноименные полюса магнита? Едва уловимые щемящие нотки чувствовались в хорошо поставленном голосе Болотянского. Может, и у него случаются глухие минуты, когда наваливается тоска и все прожитое и пройденное подвергается пересмотру? Черт-те что!
— Брикеты мы или не брикеты — это сложный вопрос, — сказал Иван Филиппович.
Но Болотянский прервал его нервно и горячо:
— Сложный для праздных умов, для бездельников. А мы — деловые люди. Твоя беда — в кадрах. У тебя случайные люди, и ты ничего не можешь сделать. Вот посмотри, — Болотянский рукой обвел, — если скажу — на костер пойдут. До единого, сами. И не спросят зачем. И от этого только выиграют.
В соседнем зале шла своим чередом обычная ресторанная жизнь. Приступил к работе ансамбль электроинструментов, гитара отсчитывала такт и ухала так, что стены мгновенно впитывали этот звук и словно истончались, превращались в бумажные, начинали тонко трепетать.
Болотянский ослабил галстук и задумался, постукивая пальцами по столу. Иван Филиппович с неприязнью смотрел на его лицо; почему-то подумалось, что он, наверное, пудрится, иначе откуда быть матовой белизне? Ходит же он по территории, бывает в карьерах, где погоды не будешь дожидаться — снег ли, солнце ли, ветер ли с дождем… А Болотянский, не обратив внимания на иронический взгляд Ивана Филипповича, проговорил:
— Мне бы очкарика какого-нибудь… Пусть у него ничего не будет, пусть он весь несчастный, но чтобы умел красиво писать статьи. И я ему сделаю все. Я дам ему квартиру, хороший оклад и скажу: сиди, голубчик, и пиши. Пиши о наших добрых делах, создавай летопись, прославляй простого человека. И пусть это иногда будет за моей подписью. Это справедливо. Это — награда. Люди, о которых я там упомяну, будут вырезать статьи и держать в альбоме, как семейные фотографии. Они будут передавать их детям, внукам, правнукам. Но для этого мне нужен ма-аленький человек, который умеет красиво писать статьи. Все остальное у меня есть.
Иван Филиппович ничего не успел сказать: Болотянский встал, потянулся, разгоняя застоявшуюся кровь.
— Вот так, дорогой. У тебя замечательная жена. А мазут — смотри. Надо — цистерну подброшу.
И тут же — это было видно по взгляду Болотянского, ставшему рассеянным, — Иван Филиппович перестал для него существовать. Обидно! Ничего не скажешь!
Когда пришли домой, продолжали молчать. Вид у Валентины Павловны был уже не праздничный; в зеленом, нудном своей монотонностью свете торшера выходное платье не впечатляло, лицо осунулось, глаза наполнились какой-то безысходной тоской. Она выпила корвалол, включила газовую колонку и стала готовить ванну. Иван Филиппович подумал со злостью: сюда бы сейчас юбиляра, сразу оживилась бы, как бабочка стала бы порхать, и никаких корвалолов. Какое-то унижение для себя почувствовал он в тоскливом взгляде Валентины Павловны. Весь вечер носилась, веселила всех, словно ее специально подрядили для этого, а он, старый дурак, изредка посматривая на нее, еще испытывал чувство, отдаленно напоминающее гордость, верил, что отчуждению придет конец. А сейчас понял: не с чего проходить этому отчуждению.
Состояние, когда понимаешь, что надо бы что-то сказать, но никак не можешь этого сделать, наверное, здорово напоминает то, когда лицо накрывают подушкой и не дают дышать.
— Постели мне в угловой, — сказал Иван Филиппович.
Валентина Павловна взяла простыни, шерстяное одеяло, подушку и отнесла все это в маленькую комнату. Так и закончился юбилейный вечер.
Проснулся Иван Филиппович, по обыкновению, очень рано. Бледный, еще бескровный рассвет скупо проникал в комнату сквозь частую вязь тюля и разросшиеся цветы; равномерно тикал будильник на шкафу; повлажневший и похолодавший за ночь апрельский воздух вливался в форточку, проникал под одеяло и знобил тело. И озноб этот был приятен, он словно давал разрешение полежать еще немного, не шевелясь, думая обо всем, о чем захочется. Только недавно оценил Иван Филиппович эту прекрасную возможность: проснуться и думать о чем захочется. Раньше — нет, раньше — мгновенное пробуждение, быстрые сборы, когда все делается автоматически, а перед глазами нескончаемое мигание, напоминающее световое табло: графики, цифры, строчки прежних и будущих приказов, лица, блокнотные записи, необходимые на сегодня номера телефонов…
Сейчас же, блаженствуя в одиночестве, Иван Филиппович с удивлением размышлял: неужели последние пятнадцать лет он жил как заведенный механизм? Даже вылазки на охоту, банкеты, выезды с семейством в театры в областной центр были заранее, запланированы, поэтому и воспринимались буднично и естественно. Прожитый в такой круговерти день вспоминался постольку-поскольку. А если не было в том служебной необходимости, и вовсе не вспоминался.
Вчера он сказал Аркадию, что уйдет в механики, и не покривил душой. Решение созревало медленно, но надежно. За его долгую практику было сколько угодно случаев, когда провинившиеся руководители уходили в заместители, и ни одного — чтобы они воскресали вновь. Иногда бывшие, словно спохватившись, били укороченными крыльями, пытаясь взлететь, но напоминали уже не орлов, как думали сами, а куриц. Мельчали.
Но был и такой пример, давний, правда, северного еще периода. Начальник одной из шахт, когда понял, что дела идут все хуже и хуже и он ничего сделать не может, ушел в забой. Сам ушел, хотя друзья из министерства предлагали ему почетные, в их понимании, варианты с передвижками. А он — нет! Сейчас он сам в министерстве. Одно только «но» в этой впечатляющей истории, если ее рассматривать применительно к себе: тому не было тридцати, а Ивану Филипповичу за пятьдесят. Двадцать лет сознательной жизни это — ой-ей-ей… Голова закружится, если попытаться осознать этот срок. Интересно, сохранилась бы у того решительность в пятьдесят? Время-то — самое-самое, чтобы подводить предварительные итоги.
Хлопнула входная дверь, от сквозняка лениво шевельнулась штора. Стало быть, ушла на работу Валентина Павловна. Этот хлопок стал как сигнал точного времени. Наступил новый день.
Иван Филиппович потянулся за «Хаджи-Муратом». Он знал: как ни развлекай себя воспоминаниями, как ни взбадривай смелыми решениями о дальнейшем жизненном устройстве, а тринадцать ноль-ноль, когда примет его Михаил Трофимович, будет ожидаться с напряжением, и тревога по мере ожидания будет все более возрастать.
В длинном горкомовском коридоре на втором этаже было безлюдно. Направо и налево — двери в коричневом дерматине. Иван Филиппович не удержался, остановился, потрогал один из косяков. Тот стоял как влитой, как рожденный вместе со стеной. Наша работа! И полы, и оконные рамы, и, если уж на то пошло, почти любая деревяшка в городе сделаны на бывшем его комбинате. Что ни говори, а какой-то след оставлен…
Антонина Ильинична, едва
