Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
— У меня к тебе просьба, — сказал Иван Филиппович. — Если можешь, давай о Болотянском не будем. Знаешь, как-то надоело за пятнадцать лет. Да и вообще, чувствую какую-то неловкость, словно он что-то обронил, а я подобрал. И вечно я ему что-то должен…
— И мне он, знаешь ли… — подхватил тут же Аркадий. — Говорят, в Москву собирается, забирают в главк. Ну как же: все для дела, все для народа. Маму родную переработает в кулек цемента, если этого кулька для плана не будет хватать…
Иван Филиппович хмуро прервал Аркадия:
— Все сложней. Когда в шторм у нас плоты растрепало, Болотянский тут же свою технику прислал. Сам. И вообще у Болотянского многому можно поучиться.
Аркадий для приличия помолчал, но от своего не отступил:
— Многому, да не главному. Нельзя научиться быть машиной. Таким надо родиться. Главная стоимость человека — в его отношении к другому человеку.
Что тут скажешь? Судить все горазды. А вот когда случился пожар, первый звонок был из горкома, от Михаила Трофимовича, а второй, следом, — от Болотянского. Спрашивал, чем он может помочь. Нефтяники, хотя и большие гуманисты, промолчали…
— Он гору жрет, — продолжал возмущаться Аркадий. — Климат меняет. А это, знаешь ли, прямое вредительство по отношению к потомкам.
— План, — уже с раздражением сказал Иван Филиппович. — Ты же сам прекрасно понимаешь, что такое план.
— Да ладно… Почему он другую гору не жрет, которая на климат не влияет, которая вообще никому не нужна — что она есть, что нет ее? — Аркадий, не давая Ивану Филипповичу ответить, стал торопливо объяснять сам; — Потому что это — затраты, нужно кабели тащить за двадцать пять километров, в срок не дотащишь их — премии не дадут. Живем одним днем, аж совестно.
— Слушай, может, кончим?
— Мне-то что, давай кончим.
Аркадий поставил кофейную чашечку на ладонь, чашечка стояла ровно, как на блюдце.
— Понравился тебе мой садовник? — спросил он.
— Интересный старикан.
— Профессор, — кивнул Аркадий. — Надо будет — свистни, еще пришлю. А на меня не сердись, я сегодня какой-то дерганый, эти светильники последние жилы повытянули. Приду завтра — и все под бульдозер. Шучу, шучу…
Когда Иван Филиппович пришел домой, жена уже спала. Он на цыпочках прошел по комнате, открыл форточку. В тусклом свете уличного фонаря комната была угрюмой и казалась заброшенной. Он посмотрел — ему не постелили, значит, ничего не изменилось, он снова будет спать в маленькой комнате.
Прежде чем уйти, он постоял над спящей женой. Наверное, она что-то почувствовала, зашевелилась, подтянула одеяло к подбородку. Еще проснется, чего доброго… Он осторожно прошел к себе. Да, все как всегда: сложенное постельное белье квадратом белело на краю дивана, спинка у дивана была поднята. Иван Филиппович зажег ночник и стал расправлять простыню. Вот уж не думал, что наступит такое время… Всю жизнь он был озабочен служебными делами, через его руки проходили сотни людей. Там, на работе, он вникал, давал советы, был мудрым и всезнающим, а для дома ничего уже не оставалось. Если вспоминать семейную жизнь, то, пожалуй, и вспомнить нечего. Разве что несколько случаев, когда кто-то тяжело болел — дети или Валентина. Помнит, как однажды Валентина лежала в больнице, был карантин, в палату не пускали. Они смотрели друг на друга через окно на первом этаже. Было холодно, лежал снег, он собрал его с карниза и слепил снежок… Слева вела на чердак покрашенная суриком пожарная лестница. Надо же, лестницу запомнил навсегда. А вот чем болела Валентина Павловна — не помнит. Они смотрели друг на друга и молчали, даже не пытались, как это принято при таких встречах, изображать губами необходимое слово или чертить пальцем по стеклу буквы. Впрочем, нет, что-то говорил. Наверное: держись, все будет хорошо… Валентина Павловна уже тогда работала у Болотянского старшим инспектором по кадрам, и об одних и тех же вещах они с женой думали по-разному. Тогда, то есть лет пять назад, Ивана Филипповича это мало волновало.
Для домашних дел Валентина Павловна пыталась только единожды использовать положение Ивана Филипповича. Она хотела, чтобы у него на комбинате сделали шкаф для посуды, не такой, как в магазине, а повыше и пошире — как раз для ниши, оставленной строителями. Раза три напоминала, а он отмахивался: какой там шкаф, проверяющие за проверяющими косяком прут, как рыба на нерест. Валентина Павловна, помнится, тогда сказала, что толку от него никогда не было и не будет, и он ей ответил, что, видать, от ее Болотянского очень много толку.
У нее после этих слов сделалось такое выражение лица, что Иван Филиппович вдруг ощутил себя откровенным убожеством в сравнении с Болотянским. У него даже мелькнула мысль: а нет ли у жены и Болотянского еще какой-нибудь связи, кроме сугубо деловой?
Но первый и, пожалуй, самый серьезный скандал между Иваном Филипповичем и Валентиной Павловной разразился накануне юбилея Болотянского, а значит, около года назад.
Юбилей задуман был широко и по многим штучкам напоминал подзабытое теперь строительство двухэтажной каменной дачи с бассейном в подвале.
За счет предприятия арендовали банкетный зал вечернего ресторана, пригласительные билеты, отпечатанные типографским способом, рассылались заранее. Не было секретом, что один из замов Болотянского ездил на птицефабрику договариваться насчет цыпляток. Все предвкушали безмятежный вечер, умные разговоры, прекрасную еду, и обильную выпивку.
Валентина Павловна, конечно, знала, что у мужа особого желания идти на юбилей не было. Но ей и в голову не приходило, что он вообще откажется идти.
Организаторов и приглашенных отпустили с работы на два часа раньше: привести себя в порядок. Отдыхать так отдыхать! Она заранее позвонила Ивану Филипповичу и попросила к шести быть дома. Он сказал: буду. Из парикмахерской она прибежала веселая, вся в мыслях о том, кто и что будет говорить на юбилее, не напьется ли досрочно главбух Кузьма Кузьмич, не будет ли одинокий тридцатилетний экономист Лена вешаться на шею какому-нибудь женатому мужчине… Словом, много всякой всячины каруселью проносилось в голове.
До выхода оставалось тридцать минут, а Иван Филиппович, к ее изумлению, лежал на диване в спортивном костюме (специально ведь нашел и надел!) и читал «Витязя в тигровой шкуре».
Валентина Павловна остановилась посреди комнаты и даже не нашлась, что сказать. Иван Филиппович, увидев ее, откинул фолиант на грудь, сказал мечтательно:
— Надо же — восемьсот лет назад, а как писали!
— Ваня! — наконец обрела она речь. — Если ты сию же минуту не встанешь и не приведешь себя
